Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Переселение душ – это единственное, во что можно верить. С этим я примирился, лишь бы не…

Дорогу нам перебежала стая отправлявшихся на водопой крыс.

– Лишь бы не в крысу, – докончил он, вздрогнув.

Этот вот Антонин, умнейший, но и распутнейший (куда распутнее Распутина) монах, светило Алекс[андро]-Невской лавры, к последнему десятилетию режима был уже епископом и под благословение его я подходил в Казанском соборе (не забуду усмешки владыки). С Мережковскими, после того как мавр сделал свое дело, мы раззнакомились. С Розановым даже чуть на дуэли не подрался (он однажды за неимением тем поместил на меня в «Нов[ом] вр[емени]» пасквиль). Словом, головка духовного обновления России, накануне катастрофы, скисла.

Мережковский занимался своими талантливыми компиляциями, Гиппиус наладила какую-то «Синюю лампу» 675. Духовные дети Розанова «огарочники» усердно творили свои радения. Бывшие сподвижники духовного обновления были дезавуированы. Владыко Антонин налаживал «живую церковь». В Синоде после «балаболки» кн[язя] Оболенского воцарился никому не ведомый Хвостов 676. Думали и говорили о войне, о Распутине, о бирже, о «дворцовом перевороте». Но… не о Боге. Бог и деньги, как верно отметил в своей книге Крымов 677, занимали далеко не одинаковые места в людской совести. Разумеется, и в совести Баяна.

О коррупции русского общества в последнее десятилетие монархии свидетельствуют литература и искусства той эпохи. Успех Вербицкой, Нагродской, Соллогуба, Брюсова, Каменского и гомосексуальной литературы Кузьмина с Ко, головокружительный успех чувственных выступлений Северяниных, Маяковских, Бурлюков, посещаемость притонов сверхдекадентского искусства, вроде «Бродячей собаки» 678, повышенный интерес к эстетическо-эротической художественной журналистике, – решительно все, а не один скандал Распутина, свидетельствует, что к катастрофе Россия приближалась вслепую, – обозленная, одураченная, с вздутыми жадностью и чувственностью. За ней следовал и Баян.

После «Большого человека» я написал еще несколько пьес. Внушенные моей истеричной подругой, требовавшей для себя главной роли (она вступила в Александрийскую труппу), эти пьесы, к счастью, света рампы не увидели. Мой друг и доброжелатель, покойный Южин, по поводу одной из них писал мне: «Что с Вами? Какая метаморфоза свершилась над Вашим дарованием? Где Ваша ясность, точность? Где быт, которого в прежних пьесах Вы являлись мастером? Я ничего не понимаю. Вас заворожили, подменили…»

Меня не заворожили и не подменили; но я, вместе с моей страной, с моими друзьями и ворогами и, может быть, впереди их, катился к пропасти. Росли мои миллионы и, вместе с ними, мое корыстолюбие. Росла возможность использовать, в отведенных мне пределах, литературную славу, а я норовил перескочить за эти пределы, прыгнуть выше себя. Нарушение обетов верности любви повлекло за собой нарушение и других обетов. Каждый день, засыпая и просыпаясь, я говорил себе, что надо что-то сделать хорошее, большое, нетленное и каждый раз утешал себя: «Успею!» Разнузданность духа перевилась с разнузданностью плоти. Пляс Распутина не оскорблял. Людской бойне извне соответствовала людская пляска изнутри. Кровь и шампанское, стоны страдания и наслаждения, горькие слезы и сладкие поцелуи, верность умиравших и измена живших, трагедия и фарс, тащили мою родину, как скотину на бойне, арканом, свитым из вольных и невольных ошибок, преступлений явных и скрытых. Вожди на фронте хмурились, если потери в людях были меньше 30–40 %; вожди в тылу требовали потери всех 100 % у старых традиций и старой власти. Там умирали за царя, тут копали яму царю. Там скрежетали, здесь болтали. Всероссийский двойник сорвался с цепи, а с ним и русские бесы.

Баян получал немало писем от читателей. К моменту ареста их накопились горы. Судебные ищейки искали в них «измены», а нашли – бездонную русскую душу, трогательное доверие, пытливость, экстаз. Многие из этих писем начинались так: «Дорогой учитель, помогите, научите…» «Учитель» сидел на цепочке, а ищейки недоумевали. В свое время я эти письма не дочитывал, – при все моей развязности было за себя совестно. Но одно из них я дочитал. Вот оно: «Цосподин] Баян, – мы всей деревней собираемся читать ваши статьи. Складно пишете. И возразить вам ничего не имеем. Окромя одного… Главного. Пишете-то вы, должно быть, в чистой горнице, на хорошем столе (у нашего помещика князя X. видели такой), и сидите, чай, на хорошем стуле, как наш князь, а под ногами у вас, как и у него, дорогой ковер, а по стенам картины, портреты. Все как следует быть у барина, которому до нашей бедности и темноты, как от неба до земли. Много, чай, денег платят вам за ваши писанья, куда больше, чем нам за нашу черную работу. Оттого и пишете так складно. Не кровью пишете, а как бы этакой фантазией… После нашего трудового дня, когда спину ломит, приятно побаловаться барской фантазией… Только вот, г[осподин] Баян, запомните, в списке, что ходит у нас по рукам, Ваше имя одно из первых – прямо после имени нашего князя. Для нашего князя у нас уже намечена осина. Есть и еще осины в его парке. Ничего супротив вас, как и супротив князя, не имеем. А только не взыщите. Всякому овощу свое время… Был час ваш, а будет наш. Не замайте!»