Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Выше я указал, что вплоть до свержения императора Николая II никакиеусилия, даже оплаченные сотнями миллионов германских денег, сепаратного мира не добились бы. Немцы это знали столь же хорошо, как и я, и деньги вручили Ленину лишь послереволюции. Ибо самой крупной силой в России была тогда сила революции. Ленин, с их точки зрения и для их целей, стоил миллионов. Но Баян? Потерявший «связи», антиреволюционер, недурной журналист, но подчиненный, а не руководящий?За какие же услуги оплачивать его? Мне лестна оценка Милюковым моего влияния. Но, право же, немцы в этом случае были рассудительнее его. Оплатить, да еще крупно, мое миролюбие, – на это в Германии глупцов не нашлось бы, даже если бы я свое миролюбие пустил с торгов.

Пятый час утра. В кабинете Суворина.

– Вы правы, голубчик. А может, и не правы. Витте – большой человек. Но вопрос – государственный ли? Одного таланта, голубчик, мало. Талантов у нас пропасть. И Сперанский был талантлив. Ну, и Аракчеев. Разве без таланта он сгреб бы Сперанского, да и самого Александра? Что нужнее было тогда России – кто его знает. Да и сейчас. Россия, это, того, – загадка. Где верх, где низ?.. Правая, левая?.. Само собою разумеется, для таланта больше простора влево… Оттого вся левая печать у нас талантливее правой…

– Разве «Новое время» не талантливо?

– Я его не читаю…

– Ну, а Меньшиков, Столыпин, Розанов…

– Были бы во сто раз талантливее, кабы полевели…

– За чем же дело стало?

– Витте может левее, потому что государство не газета. Есть куда податься. А газета – парус. Не так повернешь – крушение.

– Кто же у вас его держит, если вы…

– Господь Бог… Либо дьявол…

Старик прохаживается, лукаво блестят его глазки, а хоботок свертывается и развертывается.

– Да, Витте! – размышляет он. – Талант. А на кой он, ежели России не туда нужно?

– Куда же?

– Кто его знает… Ваш Мещерский разве…

Это укол мне.

– Мещерский талантлив.

– И вы, батенька, талант. Талантом Россия спасается. А в общем – раком ползем… Вы, по-моему, хорошо разобрались в Витте. Правильно ли, не знаю. А занятно. Пьесу напишите. Так и озаглавьте: «Большой человек».

– Кто ее поставит?

– Я.

– Придется с Витте рассориться.

– Зачем? Пишите так, чтобы не ссориться. Тип дайте. Вы верно схватили его. Хотя и я не хуже написал бы. Да лень.

– Всерьез поставите?

– Если талантливо…

– Сколько времени даете?

– Ну, месяц, два…

– Пьесы годами пишут.

– И проваливают…

Был шестой час. Мы простились.

Эртелев переулок умывался в мути петербургского рассвета. У подъезда стояли лихачи. Ванечка Мануйлов и Юрка Беляев садились на одного из них.

– Задержали же вы старика.

– А что?

– С версткой опоздали.

– Да ведь старик не читает…

– Держи карман. Строчки без себя не выпустит.

– А Михаил?

Оба рассмеялись.

– Пошел! К «Медведю»!

Пьесу я написал в Киеве. Почему именно в Киеве, не помню. Но помню, что пьесой я обязан исключительно моей тогдашней очередной подруге – Наташе 636. Мечта, которую она лелеяла – иметь от меня ребенка – осуществилась: она была беременна, и от этого еще неудержимее стремилась к осуществлению второй мечты – увенчать мою главу, а следовательно, и свою – лаврами. Она сильно подурнела и стала жертвой сопровождающих беременность причуд. Маскировала их вздернутой чувственностью. Ласки ее стали много бешенее тех, которыми она, под крики: «Ребенка, ребенка!», сводила меня с ума. Удовлетворив свое чадолюбие, всей силой воли и темперамента она устремилась к славолюбию. Я должен был совершить литературное чудо – в месяц написать пятиактную пьесу. А в помощь мне был дан ее темперамент. Мускус сладострастия должен был вздернуть на дыбы мой сомнительный драматический талант.

Этого месяца не забыть. Днем мы никуда не выходили – под сдавленные крики: «пиши», я бросался от письменного стола к неубранной постели и к письменному столу обратно. Пищу нам приносили в номер, как зверям в клетку. Горничная с укором косилась на взлохмаченную постель, коридорный – на невыметенную комнату. Только когда спускалась ночь, мы, пошатываясь, как преступники, выползали в Коммерческий сад и, прокрадываясь сквозь толпу, садились над днепровским обрывом. Волшебный вид, влажная прохлада, звуки прекрасной музыки, – меня все это отрезвляло. Мы молчали. О чем думала она – не знаю. Но я в эти часы пробуждался от кошмара, и во мне крепло сознание уродливости моего любовного и творческого экстаза. Я глубоко вздыхал, а она тревожно на меня озиралась.