Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Вы думаете, оно произведет в России впечатление?

– Надеюсь.

Мы замолчали, Эрцбергер усиленно соображал.

– Вот что. Я завтра возвращаюсь в Берлин. И, надеюсь, уверен даже, что, не позже как в конце недели, Бетман-Гольвег произнесет в рейхстаге мирную речь.

Я немножко струсил.

– Еще раз повторяю, что я никакой роли в правительстве не играю, а, как журналист, имею лишь свой круг читателей. И притом, моя газета, без серьезных причин, своего направления не изменит.

– Это само собой. Но я думаю, если канцлер произнесет мирную речь, в общих чертах, а я изложу в печати, здешней или датской, приемлемые для Германии условия мира с Россией…

– Не только с Россией.

– Само собой! Мира всеобщего… То вы не откажетесь поднять этот вопрос в прессе?

– Полагаю, что на мирную речь канцлера отзовется и без меня вся русская пресса. Тогда, понятно, прозвучит и мой голос.

– Понимаю, понимаю. Мы так и сделаем. Канцлер произнесет речь, т[о] е[сть] даст тон, а я подхвачу ее в прессе…

На этом мы расстались. Моя подруга наскочила на меня, сверкая глазами.

– Договорились?

– Мир подписан, все ликуют…

Возвратились мы домой полные надежд. В конце недели Бетман и впрямь произнес речь, но… не мирную, а резко воинственную. Как оказалось, дело испортил я 633.

В Стокгольме в дни войны жило немало высланных из России германских подданных, между которыми преобладал контингент деловых людей: бывших директоров русских банков, правлений, руководителей заводов, инженеров и проч[их]. Многие из них родились в России, обрусели и все свои интересы связали с процветанием России. Но подданства не изменили. (Немцы вообще не меняют подданства.) Попав в Стокгольм, они составили своеобразную русскую колонию немцев, с раздвоенной русско-немецкой психикой: желающих и боящихся победы Германии. Понемногу они растворились в подлинно немецкой и шведско-немецкой среде и среди них, параллельно настроениям германским, сгустились полюсы шовинизма и пацифизма. Один из таких русских немцев-пацифистов был моим коллегой по банковскому правлению, и мы с ним в Стокгольме продолжали дружить. С ним я и поделился моей беседой с Эрцбергером и моими надеждами. Но он, к удивлению моему, реагировал не так, как я ожидал.

– Мы все здесь знаем, что Эрцбергер готов продать Германию за чечевичную похлебку.

Я опешил.

– Что вы подразумеваете под чечевичной похлебкой?

– Сомневаюсь, чтобы Гетман решился на такую речь.

– Почему?

– Потому что на него имеются влияния более сильные и совсем иные.

Мы сухо расстались. Мой друг, как я узнал потом, разболтал о моей встрече с Эрцбергером одному из воинственных немцев, а тот поскакал в Берлин, поднял на ноги шовинистские круги и, вместо приближения к миру, мы от него удалились. Но Эрцбергер выполнил свое обещание и послал в датскую газету проект приемлемого для Германии мира с Россией, с пунктом о мире, по требованию России, на всех фронтах. Моя подруга его перевела с датского на немецкий и сунула этот клочок бумаги в 40 строк, в момент моего отъезда в Россию, в мой чемодан.

– Зачем? – спросил я.

– На всякий случай…

Таково происхождение «документа Германского генерального штаба на 18 страницах, с денежными промессами», о котором возгласил бывший охранник Никитин на страницах милюковской газеты. Ниже, в главе «Мое дело», читатель найдет подробности об использовании мной сего «документа», – подробности, в свое время проверенные освободившей меня судебной властью. Но так как дело теперь идет не об юридической, а об этической стороне моих поступков, то приходится скользнуть и по этике моего свидания с Эрцбергером.

Свидания и разговоры с «врагом» имели место и до, и после меня: до меня Протопопов виделся с Варбургом, а после – Милюков с Мумом 634. О свидании с Варбургом я упомянул в главе «Протопопов». Подробности же свидания Милюкова с германским послом на Украине – Мумом, мне не известны. Допускаю, однако, что это свидание с «врагом» менее преступно, чем мое. А главное, что экс-министр, не в пример журналисту, имел право через этику перешагнуть. «Дела» о Милюкове никто не начинал и не начнет. И это потому, что, переступая через этику, экс-министр имел в виду политику – благо России. Но ведь и я имел в виду то же благо. Как и сейчас, я тогда полагал, что России нужнее всего мир и что Германия была самой нужной для русского духовного и материального прогресса частью западной Европы. Сменив германофильство на германофобство и перейдя от миролюбия к шовинизму, вождь демократии и ученый, обязанный немало немецкой науке, не может, однако, отрицать, что «неуч» Баян, в меру своих сил и удельного веса, работал, не меняя своих убеждений, в направлении понимаемых им исторических задач России. Другое дело – бескорыстно ли? На этот вопрос дала ответ компетентная судебная власть.