Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

В начале войны немцы, может, и заблуждались. Гессенский брат царицы, может, и рассчитывал на протекцию сестры 625. Были, вероятно, расчеты и на Распутина, может, и на Штюрмера. Такие немцы, как Люциус в Стокгольме, гр[аф] Ранцау в Копенгагене, сделали, вероятно, все от них зависящее, чтобы из фронта союзников исключить Россию. Миллионы тут роли не играли, – за сепаратный с Россией мир Германия заплатила бы сотни миллионов. И никакого Баяна, если бы это было достижимо, ей не понадобилось бы. Но… это было недостижимо,и физиологически, и психологически. «Воспоминания» г[осподина] Неклюдова частью это поясняют. Я постараюсь их дополнить.

Не «глупость» и не «предательство» (диагноз Милюкова) хозяйничали в царских чертогах той поры, а… ненависть. Чтобы осознать это, надо немного отодвинуться назад. Хоть и историк, Милюков мало знаком с психологией момента. Передо мной одно из писем Александра III, тогда еще наследника, из Биернеборга, в год франко-прусской войны. Вот фраза этого письма:

«Янадеюсь и уверен, что французы возьмут вскоре реванш над свиньямипруссаками» 626.

Для Александра III пруссаки остались «свиньями» до последнего издыхания. Нужно ли прибавлять, что таковыми они были и для императрицы Марии Федоровны, датчанки, в этом единственномполитическом вопросе имевшей на своего супруга влияние. История царствования Александра III есть история германофобии русской власти. Ей и только ей французы обязаны франко-русским союзом. И только в этом вопросе резко расходились ментор и его выученик, – Александр III и кн[язь] Мещерский. Брак Николая II с немецкой принцессой был возможен лишь потому, что Алиса («гессенская муха») была и по крови, и по воспитанию более англичанка, чем немка. Эту скромную принцессу (как и весь Гессенский двор) Вильгельм держал в черном теле. Императрица Александра Федоровна, как и ее belle mère [128] Свекровь (франц.). Мария Федоровна, Вильгельма не выносили.Этого, кажется, г[осподин] Милюков не знал.

Вряд ли он знал и о множестве фактов из царствования Николая II, свидетельствующих об органическойантипатии этого царя к своему могущественному соседу. Оттолкновение его от Витте и даже от Мещерского корнями своими цепляется за эту непоборимую антипатию. Ее не сгладило, а усугубило «рыцарство» Вильгельма в японскую войну и окончательно вколотило «изнасилованье» Николая II Вильгельмом в Бьорке. Психика безвольного царя металась между страхом столкновения с Германией и оттолкновения от ее владыки. Давая Мещерскому «честное слово» не воевать, царь повиновался первому, давая себя надуть Янушевскому и Сухомлинову, поверив Сазонову (которого за нос водил Нератов), царь поплыл по линии наименьшего сопротивления – т[о] е[сть] своего личного чувства. Могли не знать это Милюковы, но не моглине знать об этом немцы.

Факт, не опровержимый никакой клеветой, заключается в том, что до революциисепаратный мир был неосуществим:физиологически, потому что до него не допустили бы союзники, не спускавшие глаз с Царского Села, и психологически, потому что такой мир шел вразрез с унаследованной и благоприобретенной царем антипатией к Вильгельму. Были, очевидно, попытки к такому миру, и одна из них запечатлена в дневнике покойной императрицы Марии Федоровны, фотографический экземпляр с которого имеется у проживающего в Берлине русского журналиста Сукенникова 627. Ко времени, к которому относятся милюковские размышления о моей «работе» в Стокгольме, никакихнадежд у немцев на сепаратный мир с Николаем IIне было, не могло быть.На этом я настаиваю и думаю, это подтвердит здравствующий, к счастью, наш бывший в Швеции посланник, А. В. Неклюдов 628. Остается, значит, моя ценность как журналиста. По этому поводу я сознаюсь в поступке, до сих пор мало кому известном. В Стокгольме я виделся с виднейшим германским пацифистом, главой германского центра и верным слугой римского папы, Эрцбергером 629. Случилось это так.

Моя подруга и невеста, немка, стремилась всей душой к окончанию войны. В стремлении этом я следовал за ней и как ее возлюбленный, и как убежденный пацифист, верный заветам людей, сформировавших мое политическое credo. Наши отношения подвергались все бо́льшему испытанию. Наши дни начинались всегда с той же сцены. Мы просыпались, и она хваталась за шведскую газету (я по-шведски не читал). Читала: