Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Приятно. Но Глаголин? Иоанна д’Арк и… Витте.

– Вывезем.

И вывезли. На первом спектакле был момент всеобщего недоумения. Запахло картошкой. Но к пятому акту актеры загримировались Победоносцевым, (Вольским и другими известными сановниками. А когда появился царский посланец, загримированный великим князем Владимиром Александровичем, и произнес шаблонную газетную статью о патриотизме, долге и прочем, мне устроили овацию.

Суворин ухмылялся.

– Я же говорил, пьеса хорошая…

Распуская шлейф из брюссельских кружев, торжествовала и Наташа.

– А что, трусишка!

В Малый театр бросился «весь Петербург». Первые ряды занимались сановниками. Из-за занавеса я подслушал их диалоги.

– Говорят – миллион.

– А мне говорили двести тысяч.

– Эдакая реклама!

– И это в момент падения…

Меня вызвал Витте.

– Вы написали на меня пьесу.

– Кажется, я вас не умалил.

– Но Матильду Ивановну.

– Чем?

– У вас стоит, что она темного происхождения. Она дочь известного учителя английского языка Нурока 639.

– Вот это и доказывает, что я не имел в виду вашей супруги.

– Вы. Но публика.

– Что же мне делать?

– Напишите в «Новом времени», что ваш герой не я.

– Сергей Юльевич, если есть еще человек, не отождествляющий вас с моим героем, после такой заметки его не будет.

– Все равно пишите!

Я написал, и народ повалил «смотреть Витте»… А Витте угостил меня… чаем с вареньем.

Моя пьеса пронеслась по России метеором. Та зима была выдающейся по новинкам. Ставили «Синюю птицу» Метерлинка, «Дни нашей жизни» Андреева, «Вожди» Сумбатова. Но, по сборам и по шумихе, «Большой человек» шел впереди. После 40 полных сборов в Петербурге труппа Малого театра взбунтовалась, требуя новых ролей. Пьесу развалили, а Суворина обокрали. Для путешествия по России образовалась труппа Линской-Неметти. Роль «Большого человека» поручили красавцу Баратову 640. А Баратов, чтобы не было сомнений, кого он изображает, наклеивал себе знаменитый виттевскийнос.

В Москве сняли непосещавшийся Новый театр: там был прежде хлебный амбар и гуляли крысы, а из боковых лож не видно было сцены. Так как труппа сколотилась со всех концов России, то пьесу ставили заново. Но была лишь одна репетиция.

– Вывезем, – хрипел пьяный Арбатов.

На первом представлении из ложи, где гуляли крысы, кричали: «Ничего не видно, ничего не слышно!» Антракт между 3-м и 4-м актами продолжался час – для будуара жены премьера не привезли мебели. Я метался по коридору.

– Господин автор, – кричала публика, – нельзя ли поскорей.

– Мебели нет…

– Жарьте без!

Сцену у мадам Витте сыграли на табуретах и без обоев. Последний акт начался, когда пробило час. Но нос Витте, плешь Победоносцева и баки великого князя Владимира сделали свое дело. Мне закатили овацию.

Ошарашенная московская пресса не то хвалила, не то ругала. А Замоскворечье повалило.

После восьми показанных в Москве спектаклей Неметти телеграфировала: «Остаемся в Москве».

В Киев, Харьков и Одессу опоздали на 2–3 месяца. Из Одессы мне телеграфировали: «Одесская городская дума просит автора “Большого человека” пожаловать на 15-ое представленье».

Предстояли процессы с театрами.

Из Тифлиса Баратова провожали всем городом и несколько грузовиков прилипли к труппе. К осени доползли до Ялты. Было еще жарко. Труппа начала купаться. Сыграли 25 рядовых спектаклей. Полный сбор давал 900 рублей. А труппа мне стоила 1500 рублей. От общения с оголтевшей труппой актеров Неметти потеряла душевное равновесие. Ее отправили в сумасшедший дом, а мне представили счет убытков…

Дни моего триумфа омрачились не только душевным расстройством Неметти, но и таким же почти недугом Наташи. Она уже родила. Верная своим причудам, она решила заменить кормилицу – козой, дабы не испортить наше чадо (по ее убеждению – совершенное) «людскими несовершенствами». Но козу некому было осмотреть, и она оказалась больной. Я же занят был больше моим триумфом, чем ребенком и козой. Но «пожинать лавры» моя подруга, бешено ревнивая, не отпускала меня одного, – следовала за мной по пятам. После одной из поездок мы застали нашу прелестную девочку больной. Наспех взяли кормилицу. Но ребенок уже не брал груди. Оказались язвы во рту. Умерла с голоду. И, умирая, взглянула на меня взглядом глубокой укоризны. Не забыть этого взгляда. Наташа была уверена, что козу отравила моя жена. С трупом ребенка выбежала на улицу, кричала, жаловалась, не давала схоронить. Мой «Большой человек» был сплетен воедино с крошечным созданием, умершим от голоду, покуда мы, его творцы, обжирались и опивались. Мою пьесу писал еще во чреве наш ребенок. Мы не говорили об этом с Наташей, но мы это чувствовали. И когда она, длинными ночами, в нанятом мною изолированном помещении, чтобы люди не слышали, выла воем волчицы по растерзанном волчонке, извивалась в непревзойденной муке самки, потерявшей детеныша, я впервые понял всю фальшь и нашего союза, и наших триумфов. В гробике лежала восковая куколка чудесной красоты – плод нашей любви. В гробике лежала и восковая куколка нашей славы. Я ночь просидел над ней и не мог поверить в смерть. Но когда ее опускали в могилку, я почувствовал, что опускали с ней мою вздыбленную похоть и мою «вздрюченную» гордыню.