Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 3

Тогда увидел я опять свою церковь и братию, оканчивающих утреню.

Описание сего видения получено жившею в Москве одною благочестивою особою, при собственноручном письме Высокопреосвященнейшего Исидора, митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского, апреля 5 дня, 1861 года.

Ты просишь меня, любезный верный друг, описать тебе события, совершившиеся со дня нашей разлуки. Молва о некоторых из них долетала до тебя, и таинственность, в которую они облечены, поселяет в тебе беспокойство о моей участи. Повинуясь твоему нежному призыву, я стараюсь собрать в моей памяти разбросанные обломки цепи моей жизни. Если в этом описании ты встретишь обстоятельства, которые поразят твой разум, то вспомни, что Верховные творческие силы окружили непроницаемыми завесами наше рождение, существование и смерть и что невозможно слабым смертным измерить тайны судеб их! Я не буду напоминать тебе о первых днях моей жизни, так мирно пролетевших в Нарбоне, под кровом родительским и в охранении твоей дружбы. Ты знаешь, что с наступлением моей шестнадцатой весны, я была соединена узами брака с римлянином Понтием, потомком древнего и знаменитого дома, занимавшим тогда в Иберии важное правительственное место. Едва мы вышли из храма, как мне должно было ехать с Понтием в провинцию, ему вверенную. Нерадостно, но и без отвращения я последовала за супругом, который по своим летам мог быть отцом моим. Я тосковала о вас, тихий отеческий дом, счастливое небо Нарбоны, прекрасные памятники, свежие рощи моей родины! Я приветствовала вас глазами, полными слез... Первые годы моего замужества прошли спокойно, небо даровало мне сына. Он был мне дороже дневного света! Я разделяла мои часы между исполнением обязанностей и удовольствиями, позволительными женщинам. Сыну моему минуло пять лет, когда Понтий, по особенной милости императора, был назначен проконсулом Иудеи.

Мы отправились с нашими служителями по живописной дороге; я любовалась этою страною, богатою и плодовитою, которой муж мой должен был управлять именем Рима. Владыки народов в Иерусалиме меня окружали почестями, но я жила в совершенном уединении, ибо евреи подозрительны, горды, ненавидят чужестранцев — «язычников», как они нас называют. По их злоречию, мы оскверняем своим присутствием землю, будто бы завещанную им Богом.

Я проводила время с моим младенцем посреди моих тихих садов, где мирты переплетались с фисташками, где стройные пальмы возвышались рядом с цветущими померанцами и гранатовыми деревьями, — там, под этою свежею тенью, я вышивала покровы для алтарей или читала стихи Виргилия, столь усладительные для слуха и еще более сладкие для сердца. В редкие минуты досуга, которые муж мой уделял мне, он бывал мрачен и грустен. Как ни тверда рука его, но и она была еще слабою, чтобы удержать в повиновении этот жестоковыйный народ, так долго независимый, возмутительный от природы, разделяемый тысячью буйных сект, которые соглашались только между собою в одном — в бешеной ненависти к имени римскому!

Одно лишь из значительных семейств в Иерусалиме оказывало мне некоторую дружбу; это была семья начальника синагоги. Я находила удовольствие в посещении его супруги — Саломии, явившей образец добродетели и кротости, в свидании с их двенадцатилетней дочерью Семидой, любезною и прекрасною. Иногда они говорили мне о Боге отцов своих, читали мне некоторые отрывки из священных книг. И сказать ли тебе, Фульвия? Вспоминая слышанные из уст Саломии хвалы Всевышнему Богу Иакова, Богу Единому, невещественному, вечному, недоступному страстям и порокам, которым мы так часто даем божественные имена на алтарях наших, Милосердому, Всемогущему Богу, соединяющему благость, чистоту и величие, — я слышу голос Семиды. Он сливается со звуками псалтири царя Давида, которые я пробовала повторить на лире. Как часто в моем уединении, подле колыбели моего сына, я повергалась на колени, молясь Богу о милых моему сердцу. Ему ведь сама судьба, с ее железною рукою, готова покориться, как раба Владыке. И я вставала всегда подкрепленною и утешенною.

Но с некоторого времени Семида оказалась нездорова. Как-то утром мне сказали, что она скончалась в объятиях матери, причем без предсмертного томления. Сраженная горестию, обняв своего сына, я поспешила к ним, чтобы поплакать с несчастною Саломиею. Дойдя до искомой улицы, мои люди с трудом могли проложить дорогу моим носилкам, ибо флейтщики, певчие и толпы народа теснились вокруг дома. Остановясь на подходе, я заметила, что толпы расступились пред группой идущих, и расступились с почтительным любопытством. Во-первых, в этой группе я узрела отца Семиды. Но вместо горести, которую я ожидала прочесть на почтенном лице его, оно выражало глубокое убеждение и странную надежду, для меня непонятные. Подле него шли три человека простой и грубой наружности, бедно одетые, за ними, завернувшись в мантию, шел некий Муж во цвете лет. Я подняла глаза. И вдруг опустила их, как бы пред ярким сиянием солнца. Мне казалось, что чело Его озарено, что венцеобразные лучи окружают Его локоны, ниспадавшие по плечам, как у жителей Назарета. Невозможно выразить тебе, что я почувствовала при взгляде на Него. Это было вместе могущественное влечение, ибо неизъяснимая сладость разливалась во всех чертах Его, и тайный ужас, потому что глаза Его издавали блеск, который как бы обращал меня в прах. Я последовала за Ним, сама не зная, куда иду.