Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

С детства знакомые строки: но в них ведь запечатлены лицейские и более поздние воспоминания — было время, когда «нежил обман», когда «юные забавы» ещё затемняли или затуманивали истинное положение дел, состояние отечества… Но высокие чувства, желание высоких дел было у мальчиков и прежде, в том «утреннем тумане»; только — ещё не поняли, куда идти, на какой алтарь жертвовать. И вот наступает пробуждение, которое, впрочем, не убивает наивных высоких идеалов.

Для некоторых новая пора наступит за несколько месяцев до последнего лицейского дня.

Пущин: «Ещё в лицейском мундире я был частым гостем артели, которую тогда составляли Муравьёвы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семёнов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нём. Бурцов, которому я больше высказывался, нашёл, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. На этом основании он принял в общество меня и Вольховского… Бурцов тотчас же узнал его, понял и оценил».

«Священная артель» — так называлась организация, куда вступил Пущин. Названием сказано многое: священное дело, священная клятва, возвышенный взгляд на вещи: всему этому уже немало научились в лицейском окружении, в «лицейской артели» — теперь, однако, уже не шутки, уже не детство… Пройдёт девять лет, и следователи устроят очную ставку двух арестованных декабристов — Пущина и Бурцова, но Пущин решительно откажется вспомнить, кто же его принял в тайный союз. И конечно же, «забудет» имена принятых вместе с ним — например, Вольховского.

Подобно древнему спартанцу или римлянину, первый ученик постоянно стремился к совершенству. Товарищи посмеивались над его отличными оценками, но делали это любовно, добродушно:

Поставив в укромном месте стул, Вольховский тренировал кавалерийскую посадку (наблюдая издали приёмы гусарского полка) — и одновременно учил уроки. Он пришёл в Лицей слабосильным, поэтому много занимается гимнастикой и обычно, выполняя устные задания, носит на плечах два тяжелейших словаря.

У него плохая дикция, и, подобно Демосфену, он тренируется, набравши в рот камней…

Вольховский не написал воспоминаний и был «сдержан в речах». Можем только догадываться, что, услышав о «зле существующего порядка и возможности изменения», он столь же твёрдо готов взяться за доброе дело, как за трудное упражнение…

Всего же в декабристских следственных делах будет мелькать не менее семи лицейских имён. Но это будет после — в «другую эпоху»…

Май 1817 года. «Санкт-Петербургские ведомости» приглашают «публику и родителей» на выпускные экзамены Царскосельского лицея.

17 дней, 15 экзаменов…

Каждый день, с 8 до 12 часов утра и с 4 до 8 вечера.

15 мая — латинский язык.

16-го — закон божий; на обоих экзаменах присутствует министр и другие важные лица.

17-го — российская словесность.

Пушкин читает специально сочинённое для экзамена стихотворение «Безверие».

18 мая — немецкая словесность.

19-го — французская словесность.

21-го — иностранная география и статистика.

22-го — всеобщая история «с особенным вниманием к трём последним векам». Среди гостей на экзамене — Карамзин и Вяземский.

23 мая — политэкономия и финансы.

24-го — естественное, частное и публичное право.

25-го — уголовное и гражданское право.

26-го — отечественная география и статистика. (У Пушкина же день рождения — восемнадцатилетие! Его навещают Карамзин, Вяземский, Чаадаев и гусарский поручик Сабуров.)

28-го — чистая математика.

29-го — прикладная математика.

30-го — фортификация и артиллерия.

(Снова заходили Карамзин и Вяземский.)

31-го — последний экзамен: физика.