Норберт Элиас - Придворное общество

В науке, которую мы сегодня называем исторической наукой, недостаточно, может быть, тщательно проверяют, насколько система отсчета времени, заданная продолжительностью и темпом изменения отдельной человеческой жизни, годится для изучения длительных процессов общественного развития. Отдельный человек с легкостью назначает себя мерой всех вещей, как будто это само собою разумеется. В основном потоке историографии это по сей день и совершается, с большей или меньшей сознательностью и последовательностью — так, словно это само собою разумеется. Линзу наблюдения настраивают в первую очередь на те изменения, которые происходят с отдельными людьми или о которых полагают, что их можно удовлетворительно объяснить действиями отдельных личностей.

В истории самой исторической науки это сосредоточение внимания на отдельных, ярких индивидах изначально было связано, прежде всего, со специфическими формами распределения власти в обществе. Совершенно забывать об этом нельзя. Внимание историографов часто было обращено в первую очередь на те личности, которые считались особенно значительными на основании того, что они совершили для определенного государства или какого-нибудь иного общественного института. Обычно это бывали люди, занимавшие в обществе положение, связанное с очень значительной властью, т. е. в первую очередь императоры, короли, принцы, герцоги и другие члены монарших домов. Благодаря своему главенствующему положению они действительно особо отчетливо выделялись в глазах историографа из человеческой массы. Социальное положение их было таково, что по сравнению с другими людьми сфера свободы их действий была особенно велика, и своеобразные черты их индивидуальности особенно резко бросались в глаза. Они были уникальны и неповторимы. Привычка мыслить эпохами правления отдельных монархов и говорить, к примеру, о «Пруссии времен Фридриха Великого» или об «эпохе Людовика XIV» сохранилась по сей день как общепонятная форма периодизации истории.

Аналогично обстоит дело и с другими лицами, занимавшими высокое положение, например с великими полководцами, чьи победы или поражения имели большое значение для «истории» определенного общества, или с министрами и прочими помощниками правителей, которым государства обязаны нововведениями или которые, наоборот, сопротивлялись новшествам. По мере изменения потестарных отношений в самих обществах с течением времени смещались акценты и в историографии. Наряду с индивидами, принадлежавшими к могущественным или престижным элитам, в кругозор исторических исследований стали вовлекаться и группы людей, не отличающиеся такой яркой индивидуальностью и не столь могущественные. Но все же в общем воззрении историков на их собственную исследовательскую практику отдельный человек как таковой, и особенно выдающийся по своей власти или достижениям индивид, остался первостепенной системой отсчета для интерпретации наблюдаемых процессов и символом их уникальности и неповторимости. Даже после того как политическая историография, которая сосредоточивала свое внимание на властителях и на правящих элитах, постепенно расширила поле своего внимания, включив в него экономические, интеллектуальные, религиозные, художественные и другие социальные аспекты развития государства, она тем не менее в значительной мере сохранила свою ориентацию на элиты, в которых была сравнительно сильно проявлена индивидуальность. За немногими исключениями, каковы, например, исследования по экономической или социальной истории, по-прежнему системой отсчета при описании исторических явлений обыкновенно избирают индивидуальные труды и деяния людей, принадлежащих к определенным общественным элитам. При этом социологические проблемы самих таких элитных образований, однако, в исследование не включаются. Стратегия и проблематика отбора проблем и свидетельств в дискуссиях о природе историографии практически не обсуждаются. Часто довольствуются указанием на величие исторических деяний как таковых и на отдельного индивида как на источник великого деяния, никак далее не объясняемый. Дальше этого, похоже, не идут старания дать объяснение исследуемым событийным взаимосвязям. Проблема, которую ставит перед собою историк, кажется ему разрешенной, когда он находит того индивида, которому обязан своим существованием тот или иной исторический феномен. Если при таком способе связывания данных воедино остаются висящие в пустоте несвязанные нити, то их — как и прочие исторические феномены, которые не удается объяснить указанием на деятельность отдельных великих, известных по именам индивидов, — рассматривают как некие слегка размытые фоновые обстоятельства. Но если вот так искать окончательное объяснение исторических взаимосвязей в чем-то таинственном, не поддающемся полному объяснению, в секрете «индивидуальности самой по себе», то нелегко избежать опасности автоматически истолковать высокую общественную ценность некоторой личности, ее достижений, ее особенностей и проявлений — как личную ценность отдельно взятого индивида, как его личное величие. Самый простой пример тому — атрибут «Великий», придаваемый королям. То, что будет сказано в дальнейшем о Людовике XIV, иллюстрирует эту проблему. Иногда все еще случается так, что историографы и преподаватели истории просто продолжают называть великими некоторых людей, которых объявила таковыми определенная общественная традиция. В изложении истории слишком просто воспользоваться при оценке человеческого величия некой конвенциональной и потому с научной точки зрения ненадежной шкалой ценностей, не проверяя ее. Не зная тех общественных структур, что дают тому или иному человеку возможности и свободу для его действий, легко можно провозгласить великими людей, не имеющих великих личных заслуг, и незначительными — людей с великими заслугами.