Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

«Огромная работа», вне всякого сомнения. Сильное давление на Комитеты исходило из очень разных политических и общественных кругов. В самом деле, последствия Террора были таковы, что в одних и тех же тюрьмах в одно и то же время находились жертвы его нескольких сменявших друг друга волн, были перемешаны самые разнообразные подозрительные и контрреволюционеры: бывшие принцы и тайно вернувшиеся эмигранты сидели рядом с Келлерманом, победителем при Вальми и усмирителем лионского мятежа, и Гошем, победителем при Ландау; актеры Французского театра находились по соседству с активистами секций, обвиненными в пособничестве «заговору эбертистов»; девяносто четыре нотабля из Нанта ожидали суда вместе с членами Революционного комитета Нанта, арестовавшими и отправившими их в Париж и брошенными в тюрьму за злоупотребление властью. За пять дней, с 18 по 23 термидора, Комитет общей безопасности освободил 478 человек; однако ни эта цифра, ни список вышедших из тюрем заключенных не были преданы гласности; газеты упоминали лишь отдельные случаи, и широко ходили самые противоречивые слухи. Желание все сделать быстро, давление, оказываемое самими депутатами Конвента (они были первыми, кто потребовал освобождения членов своих семей, друзей или протеже, бывших родом из их департаментов), довольно поспешная процедура, сосредоточение права на освобождение в единственных руках — Комитета общей безопасности, вынужденного принимать по каждому случаю решение в соответствии с плохо определенными критериями, — вот причины беспорядочности этой «огромной работы». Отсюда злоупотребления и вызывавшие скандалы промахи — такие, как разоблаченное Вадье освобождение герцога д'Омона, который после декрета Конвента, даровавшего свободу всем земледельцам, выдал себя за Ги, хлебопашца из Омона [48].

Но даже без этих более или менее неизбежных промахов политика освобождений, проводимая Комитетами, довольно скоро стала вызывать сомнения и противодействие. 23 термидора, в ходе дискуссии по проекту реорганизации Революционного трибунала, Конвент принял предложение якобинского депутата Малларме обязать Комитеты общественного спасения и общей безопасности «публиковать каждую полудекаду список освобожденных граждан». Голосование прошло без обсуждения в ряду множества других поправок — так, словно Конвент не предвидел последствий своего решения. Буря разразилась три дня спустя, 26 термидора. Атмосфера царила очень напряженная, поскольку накануне было неспокойно в собраниях секций: там снова обвиняли революционные комитеты, их «кровавую политику» до 9 термидора, требовали их обновления; с другой стороны, яростная критика обрушилась на «аристократию и умеренных», поднимавших головы. Дебаты в Конвенте довольно хаотичные, как это нередко бывало — проходили в два этапа. Вначале насколько депутатов-якобинцев (в частности, Малларме, Дюэм, Шаль, Левассер [из Сарты]) обрушились на «аристократию», поскольку только она могла выиграть от политики освобождений из тюрем. Яростно обличались два показательных дела — герцога д'Омона и герцога де Валентинуа, которые, гордясь своим освобождением, стали появляться в общественных местах. Комитет общей безопасности признал, что это были очевидные промахи, «на которые не хватило бдительности», отдельные факты, важность которых не следует преувеличивать. Раздувая случаи ошибочных освобождений, якобинцы не ограничивались требованием тщательно соблюдать декрет о публикации списков освобожденных — они требовали немедленного ареста всех тех, кто был ответствен за подобные ошибочные освобождения. Среди других вновь называлось имя Келлермана, оказавшегося в первых рядах выпущенных на свободу. Однако в отличие от предыдущих отношение к этому делу не было единодушным. Помимо прочего, удивительно, что в ходе всей этой дискуссии (равно как и той, что вскоре за ней последовала) за отсутствием точных цифр освобожденных постоянно метались между двумя крайностями: проводили быстрые и огульные обобщения («освобождают аристократов») или же фиксировались на отдельных случаях, что, как правило, делало дебаты еще более страстными. Карно, встревоженный нападками на Келлермана, пришел из комнаты заседаний Комитета общественного спасения, чтобы объясниться по поводу этого освобождения. При поддержке многих депутатов он не остановился перед восхвалением Келлермана, назвав его добрым патриотом и республиканцем, прекрасным гражданином и солдатом, жертвой зависти Робеспьера, а отнюдь не «предателем». Дело было отправлено в Комитет общественного спасения, однако дискуссия сразу же перешла во вторую фазу: был поставлен под сомнение принятый три дня назад декрет о публикации списков освобожденных. Стали раздаваться голоса, утверждавшие, что депутатов застали врасплох и что провозглашение этого декрета «вселило ужас во все души» (Мерлен [из Тионвиля]). На декрет яростно нападал Тальен, стремившийся в это время добиться освобождения Кабаррюс (что увенчалось успехом неделей позже). Разумеется, не исключено, что «некоторые патриоты обманывались насчет ряда лиц» и требовали их освобождения. Однако это не главное; необходимо энергично продолжать освобождения: «Я предпочел бы сегодня увидеть на свободе двадцать аристократов, нежели одного патриота в оковах. Что же выходит, Республика, имея миллион двести тысяч граждан под ружьем, боится нескольких аристократов?!» В тюрьмах томятся невиновные, оторванные от своих семей без какой бы то ни было законной причины, единственно на основании клеветнических обвинений. Не означает ли публикация списка освобожденных составления нового списка проскрипций для тех, кто мечтает лишь о том, чтобы занять ставшее свободным место Робеспьера? «Продолжатели дела Робеспьера, не надейтесь на успех, депутаты Конвента полны решимости погибнуть на месте или уничтожить всех тиранов, под какой бы маской они ни скрывались». Эта тирада была встречена с энтузиазмом («"Да! Да!" — вскричали все депутаты, вставая»); тем не менее Конвент колебался и даже подтвердил поставленный под сомнение декрет. Тальен тут же выступил с контрпредложением: «Раз уж хотят опубликовать список тех, кому вернули свободу, я требую, чтобы также опубликовали имена тех, кто запер их в темницы; пусть народ знает имена своих истинных врагов, доносивших на патриотов и бросавших их в тюрьмы». Предложение было явно демагогичным, однако и оно оказалось тут же принятым, что только подлило масла в огонь. Во всеобщей неразберихе раздавались многочисленные голоса: «Это гражданская война!» В полном замешательстве Конвент, «для того чтобы выйти из политического кризиса, угрожавшего гибелью свободы и равенства», в конце концов отменил оба только что принятых декрета. Эти дебаты и колебания представляются весьма показательными как в плане поляризации политических позиций, так и в плане вызванной ею нестабильности политической ситуации. Конвент оказался заложником своих собственных противоречий: попытка «сорвать вуаль, которая должна прикрывать некоторые действия правительства», влекла за собой риск скомпрометировать всех — и тех, кто только что вышел из тюрем, и тех, кто там еще оставался; тех, кто требовал освобождения заключенных, и тех, кто подписывал обвинения и ордера на арест (впрочем, нередко это были одни и те же люди). Требование обеспечить политике освобождения из тюрем максимальную прозрачность обернулось в конечном счете обоюдоострым оружием; настаивать на проведении этого требования в жизнь означало запустить процесс с неконтролируемыми последствиями, который мог привести к «гражданской войне». Списки освобожденных и тех, кто способствовал их освобождению (в частности, депутатов Конвента), так никогда и не были опубликованы; однако зимой III года эмигранты опубликовали в Лозанне список предназначенных для преследования и линчевания лионских «кровопийц» [49].