Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Во время дискуссии по этому проекту реформы было тем не менее сделано немало оговорок и высказан ряд опасений. Не поощрит ли это «умеренность»? «К чему вам многотомный свод законов, который даст оружие в руки крючкотворам и предоставит виновным способы остаться безнаказанными? Вспомните, и этого будет достаточно,

Трибунал в его изначальной чистоте; одним словом, не забудем о благотворном воздействии, который он производил, и не будем подрывать его силы». Конвент пренебрег этими возражениями, предлагавшими, если так можно выразиться, вернуться к «чистым истокам» Террора. Этой реформой Конвент продемонстрировал глубочайшую двусмысленность: он осудил Трибунал как инструмент Террора и символ произвола, однако, по сути, ограничил это осуждение деятельностью и составом Трибунала после принятия закона от 22 прериаля. Сам институт, один из главных элементов террористической машины, сохранялся. Тем не менее введение статьи о намерениях и провозглашенное желание соблюдать основы юридической процедуры (в частности, права обвиняемого) обещали менее репрессивную практику [42].

Обновленный и преобразованный Трибунал начал свою работу 25 термидора. В речи по случаю его открытия Омон, поставленный после 9 термидора во главе гражданской, полицейской и судебной власти, подчеркнул, «что еще не пришло время ослаблять эту пружину Революции, без которой сверхъестественная храбрость защитников отечества принесла бы им одни лишь бесполезные победы». Между тем он жестко настаивал на том, что исчезновение «ставленников тирана открывает новую страницу... Вместе с ними должен исчезнуть и тот суд, который их кровожадный дух превратил в инструмент смерти; под их кошмарным влиянием Трибунал стал внушать больший ужас невиновным, нежели преступникам». Обновленный Трибунал более не судил людей группами, однако до конца II года он все же вынес шестнадцать смертных приговоров: часть из них за контрреволюционные намерения, другие — за пособничество вандейцам и даже за преступления, восходящие к «федералистскому мятежу» [43]. И если можно сказать, что эти приговоры подчеркивают преемственность данного института, то другие вписываются в общее желание порвать с Террором и, несомненно, увеличивают объем свобод и уважение к закону. С введением публичного предварительного допроса и с предоставлением обвиняемому адвоката судебная процедура действительно изменилась. За то же время 92 человека было оправдано (среди них 42 активиста секций, в большей или меньшей степени замешанных в восстании 9 термидора под руководством Коммуны). Чрезвычайно вольная и либеральная интерпретация «статьи о намерениях» особенно ясно показывает новую ориентацию этой «пружины революционного правосудия».

Приведем здесь лишь несколько примеров. Так, 24 фрюктидора публика присутствовала на процессе некой Катрин Врете, обвиняемой в том, что она говорила будто бы «те, кто погубил тирана, — это м... и ублюдки, сами заслуживающие смерти». После того как свидетели дали показания о том, что гражданка Врете выкрикнула эти слова «в приступе гнева» и обвиняемая принесла свои извинения, Трибунал оправдал ее за отсутствием «контрреволюционных намерений». 30 фрюктидора перед судом предстал офицер, который имел несчастье крикнуть на улице: «Да здравствует король, солдатский котел и горох!» В свое оправдание он смог привести только одно смягчающее вину обстоятельство: ведя эти «контрреволюционные речи», он был мертвецки пьян. Трибунал сделал ему суровое внушение, отметив, что «человек, в котором течет кровь патриота, даже будучи пьяным, не станет вести речи аристократа», однако в конце концов оправдал его, «принимая во внимание, что тот действовал без контрреволюционных намерений». Тем не менее все эти незначительные дела были оттеснены на задний план важным процессом, ознаменовавшим окончание II года, — процессом девяноста четырех жителей Нанта, превратившимся в процесс Революционного комитета Нанта и Каррье. Кроме этих непосредственных обвиняемых Трибунал вынужден был судить и Террор как систему, и его сторонников. Несколько месяцев спустя придет очередь суда над Фукье-Тенвилем — еще одного прогремевшего процесса, обнажившего механизмы Террора [44].

Однако освобождение заключенных из переполненных тюрем — наиболее наглядное проявление стремления «поставить правосудие в порядок дня» — было доверено отнюдь не реформированному Революционному трибуналу. Начиная с 15 термидора, с первых заседаний секций после падения Робеспьера, родственники и друзья заключенных требовали их освобождения, обвиняя наблюдательные комитеты в незаконных арестах. Конвент поддался их нажиму и проголосовал 18 термидора за ряд мер, ознаменовавших решительный поворот. Комитету общей безопасности было поручено «выпустить на свободу всех граждан, арестованных как подозрительные по причинам, не предусмотренным в законе от 17 сентября 1793 года» (законе о подозрительных). Конвент поставил в известность представителей в миссиях, что «неограниченные полномочия, которыми [они] наделены», позволяют им «освобождать граждан, арестованных другими представителями народа по незначительным поводам». И наконец, он постановил, что причины ареста и ордера на арест должны быть предъявлены заключенным (или же их родственникам и друзьям) соответствующими властями (Комитетом общей безопасности, представителями в миссиях, наблюдательными комитетами). Последнее решение вызвало противодействие ряда якобинских депутатов. Фэйо посчитал его совершенно бесполезным: пусть сами заключенные приводят доказательства своих гражданских добродетелей, проявленных начиная с 1789 года, и смывают тем самым «подозрения», сделавшие их «подозрительными». Это возражение повлекло за собой тираду Тальена: «Надо дать патриотам, вплоть до сегодняшнего дня томящимся в тюрьмах, возможность громко заявить о своей невиновности; быть может, те, кто выступают против этой меры, не хотят, чтобы народ узнал, что многие его защитники были беспричинно арестованы». Тальен настаивал на сохранении «чрезвычайных революционных мер», но лишь затем, чтобы уничтожить «грязные остатки факции Робеспьера» [45].