Мария Чепурина - Гракх Бабёф и заговор «равных»

Этот эпизод очень хорошо показывает, насколько гибким политиком мог быть Бабёф на пути к достижению своей цели, но одновременно позволяет заподозрить, что уже тогда, за несколько месяцев до создания Тайной директории, Бабёф предполагал и опасался (хотя бы исходя из содержания писем своих читателей), что французское общество сочтет его коммунистические идеи слишком радикальными, экстравагантными и не поддержит их. Характерно, что, хотя идеал всеобщего равенства сложился у Бабёфа еще до революции, на всем протяжении периода, рассмотренного в данной работе, его общественная деятельность осуществлялась в рамках тех или иных политических союзов. На разных этапах политической карьеры Бабёфа современники (а впоследствии историки) совершенно справедливо ассоциировали его то с термидорианцами, то с леворадикальными деятелями Электорального клуба, то с восставшим полицейским легионом…

Но самым эффективным и устойчивым оказался, без сомнения, союз Бабёфа с приверженцами режима II года, которых в тот период называли «якобинцами» или «анархистами». У этого союза был обширный фундамент. С одной стороны, он был подкреплен организационно: после разочарования в термидорианцах и вызванного им разрыва с издателем Гюффруа Бабёфа приняли в якобинскую типографию Доннье и Рамле, где он смог наладить общение с представителями этого политического течения, например с Шалем. С другой, и коммунизм Бабёфа, и робеспьеризм — идеологическая система, наиболее связно выразившая политические чаяния якобинцев — имели общие идейные корни в философии Просвещения и сложились в одно время на одной почве. В частности, обеим идеологиям было свойственно связывать политику и мораль, ассоциировать идеальный общественный порядок с образом добродетельного гражданина, который обычно представлялся как лишенный материальных и личных интересов, способный довольствоваться малым и заботящийся лишь об общественном благе представитель бывшего третьего сословия. Кроме того, к 1795 г. Бабёф, ранее осуждавший якобинский идеал революционной диктатуры, признал ее целесообразность. Этому могло способствовать то, что приходившие к нему письма от читателей, изначально призванных быть соавторами газеты, оказались разочаровывающе сумбурными, наивными и попросту неграмотными. Постепенно Бабёф разуверился в творческих способностях масс, и его понимание народа стало совпадать с аналогичным пониманием у Марата: «носитель суверенитета» оказался не субъектом, а объектом политики, наивным ребенком, которого обманывают тираны, которому внушают ложные мнения и который нуждается в вожде-опекуне. Роднил Бабёфа с якобинцами и политический унитаризм: восходившее к Руссо и его мысли о единой народной воле представление о невозможности легитимного существования нескольких партий, мышление бинарными оппозициями, деление всех политических деятелей на «хороших» и «плохих», на «друзей» и «врагов» народа.

Очевидно, к моменту формирования Тайной директории Бабёф уже осознал, что его коммунистические идеи не найдут отклика в обществе, поэтому, будучи уже плотно связан с приверженцами якобинизма и имея репутацию одного из них, предпочел выдвинуть на первый план лозунг восстановления Конституции 1793 г. и приглушить уравнительную составляющую своей программы, а в чем-то даже отказаться от нее.

Несмотря на историческую репутацию сторонника сугубо заговорщицкой тактики, Бабёф придавал огромное значение агитации, связям с общественностью, политическому имиджу своей группировки. Однако от идеи внушить народу «правильные взгляды», убедить его в необходимости построения коммунизма Трибун фактически перешел к тактике политического обмана, решив выступить под чужим, но популярным лозунгом, чтобы затем, придя к власти, провести в жизнь свою программу. Но и в этом Бабёф потерпел неудачу: прекрасно понимая необходимость наличия социальной опоры у своего движения, он так и не смог ею заручиться.

Отмечая политическое «родство» бабувизма и якобинизма, не следует забывать, что и взгляды тогдашних властей сформировались на той же почве и стали результатом того же политического опыта. В революционной Франции конца XVIII в. не могло существовать легальной политической оппозиции в силу все того же руссоистского отрицания многопартийности, и бабувисты не могли восприниматься правительством иначе как враги и преступники, возможно даже связанные с вражескими державами. Столь же бинарными оппозициями мыслило и французское общество: те, кто хотел выступить против революционного правительства (пусть и далеко не идеального), считались посягателями на народный суверенитет и, следуя революционной логике, ничем не отличались от таких «врагов народа», как шуаны.