Жан Ворт - Век моды

Коммунары ответили на это предложение ружейными залпами, и двадцать невинных граждан были убиты. Их тела лежали на улице сорок восемь часов. Отец приказал, чтобы дверь его магазина оставалась открытой. Через полчаса около трехсот человек укрылись в нашем магазине, в том числе и один из раненых, умерший через несколько минут. Мы смогли спасти жизни нескольких человек, дали им возможность убежать через выход на улицу Волней.

После этого восставшие потребовали, чтобы мой брат Гастон, которому тогда было всего семнадцать лет, присоединился к ним. Чтобы это предотвратить, мы покинули Париж. Нам пришлось выбираться из магазина по отдельности, чтобы не вызвать подозрений, и встретились на вокзале Сен-Лазар, откуда мы отправились на поезде в Гавр.

Послевоенный период, в особенности время пребывания в должности президента Тьера [63], по части светского великолепия отличался крайним консерватизмом. Сыновья были убиты, братья и отцы пропали без вести, деньги обесценились, настроение было депрессивным и пронизанным скорбью. К тому же женщины, от которых все ожидали, что они будут играть ведущую роль, были уже немолоды и лишены светских амбиций. Мадам Тьер была очень красивой женщиной в сороковые годы, за тридцать лет до этого, когда была еще мадемуазель Досн. И даже в последнюю четверть девятнадцатого века остался намек на ее прежнюю красоту в прекрасных плечах и великолепной фигуре. Эта дама приходила к нам каждый год за платьями и надевала их на обеды и приемы в Елисейском дворце. Они обычно были черными, изысканно вышитыми и очень простыми. Но поскольку платья были лишь фоном для знаменитого жемчужного ожерелья, проданного два-три года назад за пять или шесть миллионов франков, мадам Тьер могла позволить себе скромные платья. Нитка жемчуга, между прочим, была столь роскошной, что вошла в коллекцию Галереи Аполлон Луврского дворца, где и оставалась почти пятьдесят лет до недавней продажи. Мои занятия, прерванные войной 1870 года и террором Парижской Коммуны, были возобновлены при правлении Тьера с наступлением мира. В 1872 году мое образование было снова приостановлено, на этот раз серьезной болезнью и долгим выздоровлением. Я сдал экзамены только в девятнадцать лет. Наконец, я получил звание бакалавра и почувствовал, как будто меня выпустили из тюрьмы. Я хорошо помню, что пришел домой и сжег все свои учебники на следующий же день после получения степени! Я стал полноправным сотрудником фирмы отца. Не было ни периода привыкания, ни необходимости осмотреться, никаких споров насчет другой карьеры – на самом деле и мыслей таких не было. Что касается нашей семьи, судьба имела неизбежное завершение. Я уверен, что у отца, который при всей своей доброте был законченным деспотом, даже и мысли никогда не возникало, что мы с братом могли бы думать о чем-нибудь другом, кроме профессии кутюрье. Мы – тоже. Как ни странно, не было сказано ни слова о нашем вхождении в дело. Ни Гастон, ни я никогда не говорили: «Отец, думаю, я должен идти в магазин вместе с вами». Да и он никогда не предлагал нам: «Дети, теперь, когда вы взрослые, мне бы хотелось, чтобы вы начали заниматься делом, которое я для вас создал, и продолжите его». Никаких подобных речей мы не слышали, а просто пришли работать, подобно овцам в загон, и примерно с такой же решимостью. Как мы могли поступить иначе? С рождения окруженные его проблемами, погруженные в его традиции и обожавшие человека, который признавал выше своего лишь два авторитета – Бога и императора!

Жан Филипп Ворт – солдат, 1877

Я оставил магазин лишь на год, когда отправился на добровольную службу. Мой брат пришел за мной, когда я продавал платье, и сказал, что я должен быть в казармах в пять часов и передать клиента кому-нибудь еще. Мое возвращение было столь же поспешным. В следующем году я бросил военную службу, вечером 31 октября, а утром, 1 ноября, в половине десятого снова был на работе и никогда больше ее не покидал. Мы с братом заняли наши постоянные посты около 1874 года. Гастону досталась деловая часть магазина. Человек, который занимался этим и работал с отцом с 1858 года, ушел на пенсию, и брат занял его место. Он оставался на этой работе двадцать лет, занимая должность менеджера и главного кассира. Никто, и по темпераменту, и по способностям, не мог бы лучше подойти для этого дела.

Как бы это ни показалось странным, но только после того, как мой брат почувствовал активный интерес к фирме, мы начали вкладывать и накапливать капитал. Управление деньгами было предоставлено старому кассиру, а отец просто тратил деньги, которые заработал за предыдущий год. Ему никогда не приходило в голову, что он может захотеть отойти от дел и жить на свой капитал, и вместо того, чтобы вкладывать прибыль в дело, он оставлял ее в своем сейфе, пока не накопил четыре или пять сотен тысяч франков – сто тысяч долларов – и сказал: «Теперь я смогу что-нибудь построить в Сюрене». Наше имение в Сюрене было его страстью. Он потратил восемьсот тысяч франков только на его строительство, от которого ныне не уцелел ни один кирпич. Я об этом говорю не для того, чтобы осудить финансовые методы отца. Он был художником и в деньгах не очень-то разбирался.