Елена Морозова - Робеспьер

Были и письма поддержки. Вот, например, письмо сестры Мирабо: «Дорогой Робеспьер… Принципы добродетели, выражаемые тобой как на словах, так и на деле, возбудили во мне желание учить детей даром… я никогда не оставлю тебя. Я буду добродетельна, следуя твоим советам и примеру; вдали от тебя, быть может, я погибла бы… Твой воинственный клич — любовь к добру; мой же — чтобы ты жил долго на благо любимого мною Конвента… Положись на мое сердце».

При активном содействии Робеспьера якобинцы исключили из своих рядов Фуше и Дюбуа-Крансе: первый обвинялся в преступлениях против лионских патриотов, а второй — в милосердии к лионским заговорщикам. Кто следующий? Исключение из Якобинского клуба равнялось пропуску на гильотину. Когда спустя много лет Барера спросили, о чем втайне мечтали в те дни в Комитете общественного спасения, он ответил: «Мы думали только о том, как сохранить себя, сохранить собственные жизни, ибо каждый чувствовал себя под угрозой». Ведь ни в одной из своих речей Робеспьер даже не намекнул на возможность отмены введенного им страшного закона.

Тальен, Фуше, Фрерон, Баррас, Каррье, Колло д’Эрбуа, Куртуа, Лежандр, Карно, Бийо-Варенн, термидорианцы… кто-то боялся разоблачений Неподкупного, кто-то мечтал отомстить за погубленных друзей, кто-то искренне не хотел, чтобы Республика оказалась под властью диктатора…. А «болоту» надоело дрожать при каждом появлении на трибуне Неподкупного. Термидорианцы очень разные, но все они были уверены, что выбора у них нет: или они уничтожат Робеспьера, или он уничтожит их. Ряд историков называют термидорианский переворот дуэлью между Робеспьером и Фуше. Обвиненный в превышении полномочий, Фуше не пожелал явиться на суд якобинцев и в обход Робеспьера отправил отчет в комитеты, уверенный, что запятнавший себя невинной кровью лионцев Колло д’Эрбуа не даст его в обиду. Именно против Фуше 11 июля (23 мессидора) Робеспьер выступил с гневной речью в Якобинском клубе, где назвал его «главой заговора», «низким и презренным обманщиком». Доказательств заговора у Робеспьера не было, но, возможно, сработал его политический инстинкт: лионский палач Фуше действительно был тем, кто соединял воедино ниточки, тянувшиеся от недовольных политикой Робеспьера. Под покровом ночи он посещал депутатов и договаривался о свержении Неподкупною. Ни дантонистов, ни эбертистов уговаривать не приходилось, а вот для убеждения «болотных жаб» приходилось намекать на проскрипционные списки, которые якобы случайно увидели в руках Робеспьера.

23 июля (5 термидора) Робеспьер неожиданно появился на объединенном заседание комитетов — как пишут, чтобы проверить, насколько он сможет подчинить себе аудиторию. Или, подругой версии, его вызвали, дабы он объяснил свое долгое отсутствие. Как и ожидалось, не обошлось без столкновения, и, как всегда, в роли примирителя выступил изворотливый Барер, «лиса Барер». Но примирение было явно временным; на следующий день Робеспьер уже заявлял у якобинцев: «Настал момент снести последние головы гидры: заговорщики не должны надеяться, что им удастся уйти от правосудия». Но кто эти заговорщики? Он снова не назвал имен… А на следующий день депутация якобинцев отправилась в Конвент, дабы заявить, что, скорбя о раздорах в правительстве, народ считает своим долгом защищать своих представителей до самой смерти.

Когда якобинцы явились поддержать Робеспьера, депутаты немедленно обвинили его в намерении устроить очередное 31 мая. Впрочем, сам Неподкупный тоже осудил депутацию: он никогда не приветствовал выступлений народных масс.

8 термидора (26 июля) Робеспьер после долгого перерыва поднялся на трибуну Конвента. «Граждане, пусть другие рисуют вам приятные для вас картины, я же хочу высказать вам полезные истины», — начал он свое выступление. Как справедливо отмечает Э. Лёверс, в тот день к депутатам обращался не член Комитета общественного спасения, не оратор Якобинского клуба, а депутат, говоривший от своего собственного имени. И как это бывало в решающие моменты, Робеспьер говорил о себе, не мог не говорить. Но если раньше, говоря о себе, он говорил о революции, теперь он говорил о смерти, ибо «смерть — это начало бессмертия!». Он говорил, что «различить обманутых людей от сообщников заговора» можно «на основании здравого смысла и справедливости», а «если мое существование кажется врагам моей родины препятствием для выполнения их отвратительных планов и если их ужасная власть еще продлится, я охотно пожертвую свою жизнь». «О, я без сожаления покину жизнь! У меня есть опыт прошлого, и я вижу будущее. Может ли друг родины желать пережить время, когда ему не дозволено больше служить ей и защищать угнетенную невинность! Зачем оставаться жить при таком порядке вещей, когда интрига постоянно торжествует над правдой?» Он отвергал обвинение в излишних жестокостях террора и в тирании: «…если бы я был тираном, они бы ползали у моих ног, я бы осыпал их золотом. <���…> Какая жестокая насмешка выставлять деспотами граждан, которых всегда пытались уничтожить! <���…> Кто я такой, кого обвиняют? Раб свободы, живой мученик Республики, жертва и враг преступления. <���…> Развивая обвинение в диктатуре, поставленное в порядок дня тиранами, стали взваливать на меня все несправедливости… всякого рода строгости, требуемые спасением родины».