Елена Морозова: Робеспьер

О событиях 9 и 10 термидора, равно как и о предшествующих им кризисных днях, известно не много: эти события слишком часто переписывали в зависимости от конъюнктуры. Слова тех, кто был казнен в результате термидорианского переворота (за три дня, 10–12 термидора, на гильотину срочно отправили около ста человек), либо не сохранились, ибо они не успели их написать, либо их изъяли те, кто создавал новый образ Республики без Робеспьера. А те, кому удалось пережить те страшные дни, из чувства самосохранения не спешили делиться своими переживаниями. После гибели Робеспьера практически все документы, включая парламентский отчет о заседании 9 термидора, переписывались в зависимости от идеологических нужд. Как утверждает ряд современных французских историков, «специфика изучения событий термидора заключается в исследовании не столько самих событий, сколько их последующих переписываний и интерпретаций». Для повествования же остается ряд более или менее установленных фактов.

Утром Сен-Жюст, вместо того чтобы, как обещал, обсудить свой доклад в комитете, направился прямо в Конвент. Как и Робеспьер, он поднялся на трибуну не как член правительства, а как депутат, решивший разоблачить заговор и назвать имена заговорщиков. «Я не принадлежу ни к какой фракции, я буду бороться с любой из них, — начал он свою речь. — Ваши комитеты общественной безопасности и общественного спасения поручили мне представить вам доклад о причинах серьезного волнения, которым было охвачено в последнее время общественное мнение. Доверие, которое мне оказали оба комитета, — большая честь для меня, но этой ночью некто поразил меня в самое сердце, и я хочу говорить, обращаясь только к вам. Я обязан заявить, что кое-кто пытался принудить меня высказать мнение, противоречащее образу моих мыслей…» Речь Сен-Жюста, с первых же слов зазвучавшая как обвинение, повергла зал в трепет: все поняли, что этот человек, без сомнения, назовет имена. Члены правительственного комитета почувствовали, что Сен-Жюст и Робеспьер предали их.

Первым вскочил с места алчный интриган Тальен и, негодуя, заявил, что и вчера, и сегодня члены правительства почему-то выступают от своего имени. «Что происходит в правительстве, объясните!» — воскликнул он. На трибуну, не обращая внимания на умолкнувшего Сен-Жюста (скрестив руки, тот будет молча стоять там до самого ареста), прорвался Бийо-Варенн и заявил, что накануне в Якобинском клубе друзья Робеспьера грозили изгнать из Конвента неугодных им людей. Это была ложь, но кто, включая Робеспьера, не прибегал к ней в пылу борьбы? «Собранию грозит опасность с двух сторон, оно погибнет, если проявит слабость! — восклицал Бийо. — Не думаю, чтобы здесь нашелся хотя бы один представитель, который хотел бы жить под властью тирана!» «Долой тирана!» — хором отвечали депутаты. А Бийо, заявив, что речь Сен-Жюста — это лишь первый шаг заговорщиков, перешел к Робеспьеру, обвинив его в том, что, утратив авторитет в правительственном комитете, он перестал участвовать в его работе и ступил на стезю заговорщика. Речь Бийо-Варенна больше походила на бред, но этого никто не заметил. Рубикон был перейден. Сидящий в зале Робеспьер, в парадном костюме, в котором был на празднике Верховного существа (он собирался дать решающее сражение Конвенту), рвался в словесный бой, на трибуну, но ему не давали слова. В тот день обязанности председателя исполнял Колло, и он своей волей не дал говорить никому, кто, по его мнению, мог выступить в поддержку Робеспьера.

Ораторы сменяли друг друга: Тальен, Вадье, Барер… депутаты принимали какие-то решения… Перестав понимать, что происходит, Робеспьер, сжимая в руке листки с написанной речью, рванулся к трибуне, пытаясь убедить председателя вернуть прения к сути дела. Но заговорщики были уверены, что слово Робеспьеру давать нельзя: он, как уже случалось, мог заговорить Конвент и, подобно сладкоголосой сирене, увлечь его за собой. «Председатель разбойников, дай мне говорить или убей меня!» — охрипшим голосом кричал Робеспьер, но его не слышали. Устремляя взор то на горстку депутатов «горы», то на «болото», он нигде не находил поддержки. «Тебя душит кровь Дантона!» — раздался чей-то голос. Робеспьер резко развернулся: «Так, значит, вы хотите отомстить мне за Дантона? Подлецы! Почему же вы не защищали его?» Собственно, переворот фактически свершился, осталось только отважиться произнести роковые слова: предложить декретировать арест Робеспьера. И когда, наконец, никому не известный депутат Луше взял это бремя на себя, Конвент под крики «Да здравствует Республика!» с облегчением принял соответствующий декрет. «Республика! — горько усмехнулся Робеспьер. — Она погибла, настало царство разбойников!» Возмущенные вопиющим беззаконием, Леба и Огюстен Робеспьер, не желая «разделять позор этого постановления», потребовали арестовать также и их. Среди всеобщего шума Конвент декретировал арест Кутона, Сен-Жюста и отсутствовавшего в зале командующего Национальной гвардией Анрио. «Французский народ не потерпит тиранов!» — «Нет! Нет!» В поддержку арестованных не высказался никто, даже трибуны, куда, впрочем, в тот день пускали только избранных. Приставы не отважились выполнить приказ Конвента, и для сопровождения арестованных вызвали жандармов Комитета общественной безопасности.