Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Нет необходимости строю судить сочинения Аристотеля. Никогда прежде, насколько мы знаем, не возводилось столь впечатляющее здание мысли. Когда исследователь охватывает огромную область, ошибки простительны, если в результате улучшается наше понимание жизни. Ошибки Аристотеля — или ошибки сочинений, которые мы, быть может, неправомерно принимаем за взвешенные плоды его писательского труда, — слишком очевидны, чтобы нуждаться в исправлении. Он логик, но его аргументы зачастую небезупречны; он устанавливает законы риторики и поэзии, но его книги — это непроходимая чаща, и ни одно дуновение фантазии не овевает их пыльные листы. И все же, если мы проникнем сквозь его многословие, то обнаружим здесь немалую мудрость и умственное трудолюбие, проложившие много новых дорог в стране разума. Он не был в полном смысле слова основателем биологии, конституционной истории, литературной критики — начал не существует, — но он сделал для них больше, чем любой из древних, которых мы знаем. Наука и философия обязаны ему множеством терминов, которые в своей латинской форме способствовали ученому общению и развитию мысли: таковы принцип, максима, способность, середина, категория, энергия, мотив, нрав, цель … Он был, по выражению Патера, «первым схоластом» [2049], и продолжительность его всеобъемлющего влияния на философский метод и умозрение подтверждает плодотворность его идей и глубину его прозрений. Влияние и слава его трактатов по этике и политике не имеют себе равных. За всеми вычетами он по-прежнему остается «наставником тех, кто знает», окрыляющим свидетельством гибкости умственного кругозора, утешителем и вдохновителем тех, кто трудится, чтобы заключить разрозненные человеческие знания в единую перспективу и понимание.

После того как Аристотель покинул своего царственного ученика, его интеллектуальная карьера развивалась параллельно военной карьере Александра; обе жизни были выражением завоевания и синтеза. Возможно, именно Аристотель вселил в душу юноши ту жажду единства, которая придала некое величие победам Александра; вероятнее, эта решимость была унаследована им от честолюбивого отца, а материнская кровь переплавила ее в одержимость. Если мы хотим понять Александра, то обязаны помнить о том, что в жилах его текла хмельная отвага Филиппа и варварская неукротимость Олимпиады. Но это еще не все. Олимпиада вела свое происхождение от Ахилла. Поэтому «Илиада» была особенно притягательна для Александра; переправившись через Геллеспонт, он считал, что идет по следам Ахилла; покоряя Ближний Восток, он завершал труды, начатые под Троей его предком. Во всех своих походах он возил с собой список «Илиады» с пометками Аристотеля; ночами он часто клал поэму под подушку рядом с кинжалом, словно то были символы орудия и цели.

Суровый молосец Леонид закалял тело мальчика, Лисимах учил его грамоте, Аристотель пытался сформировать его ум. Филиппу хотелось, чтобы Александр изучал философию. «Благодаря ей, — говорил он, — ты сможешь избежать великого множества ошибок, которые я совершил и о которых теперь жалею» [2050]. В какой-то мере Аристотель сделал юношу эллином; всю свою жизнь Александр восхищался греческой литературой и завидовал греческой культуре. Двум грекам, сидевшим с ним на буйном пиру, на котором он убил Клита, царь сказал: «Разве вы не чувствуете себя полубогами среди дикарей, сидя в обществе этих македонцев?» [2051]

Физическое развитие Александра было идеальным. Он был хорош во всех видах спорта — быстрый бегун, лихой наездник, блестящий фехтовальщик, меткий лучник, бесстрашный охотник. Друзья хотели, чтобы он участвовал в состязаниях бегунов в Олимпии; Александр ответил, что не имел бы ничего против, будь его соперники царями. Никому не удавалось объездить огромного коня Буцефала; Александр смог это сделать. Плутарх рассказывает, что, увидев это, Филипп обратился к нему с пророческими словами: «Македония слишком мала для тебя, сынок; ищи большей державы, более тебя достойной» [2052]. Даже на марше его неукротимая энергия искала себе выхода: он упражнялся в стрельбе из лука или выпрыгивал из своей колесницы и заскакивал в нее на полном ходу. Если во время похода случалась передышка, он любил отправиться на охоту и без посторонней помощи, спешившись, сразиться один на один с любым зверем; однажды, после схватки со львом, он с удовольствием услышал разговоры о том, что он бился так, словно то был поединок, на котором решалось, кому из двоих быть царем [2053]. Ему нравились тяжелые труды и опасные предприятия, и он не переносил отдыха. Он потешался над некоторыми из своих военачальников, окруживших себя таким количеством слуг, что им самим было попросту нечего делать. «Дивлюсь я вам, — говорил Александр. — Такие умудренные, а не знаете, что работающие спят слаще, чем те, за кого работают другие. Разве вы еще не поняли, что для нас, победителей, нет ничего важнее, чем избежать слабостей и пороков тех, кого мы покорили?» [2054]Он ворчал, что ему приходится тратить время на сон, и говорил, что «сон и совокупление — две вещи, из-за которых я чувствую себя смертным» [2055]. Александр был умерен в еде и — до последних лет своей жизни — в питье, хотя и любил посидеть с друзьями за чашей вина. Он презирал роскошные яства и отказался от услуг знаменитых поваров, заметив, что ночной переход возбуждает в нем отличный аппетит для завтрака, а легкий завтрак — для обеда [2056]. Возможно, благодаря этим привычкам лицо его было чистым, а тело и дыхание, по словам Плутарха, «источали такой аромат, что благоухала одежда, которую он носил» [2057]. Не принимая во внимание льстецов, которые писали, ваяли или гравировали его изображения, мы знаем от его современников, что Александр был поразительно хорош собой, с выразительными чертами лица, мягкими голубыми глазами и пышными рыжеватыми волосами. С его помощью в Европе вошло в обыкновение брить бороду, так как за нее было особенно удобно хвататься неприятелю [2058]. Быть может, это скромное достижение и стало самым крупным его вкладом в историю.