Уильям Дюрант - Жизнь Греции. История цивилизации

Он увлеченно учился, но был облечен ответственностью слишком рано, так что ум его не успел созреть. Подобно многим людям действия, он сетовал на то, что не может в то же время быть и мыслителем. «У него, — говорит Плутарх, — была горячая страсть и жажда учения, которые со временем только усиливались… Он любил читать и дорожил всевозможными знаниями»; днем он совершал переходы или сражался и полночи наслаждался беседами с философами и учеными. «Что касается меня, — писал он Аристотелю, — .то я предпочел бы превзойти других в знании того, что прекрасно, нежели расширить свою власть и державу» [2059]. Возможно, вняв предложению Аристотеля, он направил исследовательскую экспедицию к истокам Нила и щедро субсидировал разнообразные научные изыскания. Трудно сказать, достиг бы он со временем ясности ума Цезаря или тонкой рассудительности Наполеона. Царская власть досталась ему в двадцать лет, и с тех пор он полностью ушел в заботы войны и управления; вследствие этого он до самого конца оставался недоучкой. Александр был блестящим оратором, но совершал сотни ошибок, стоило ему отвлечься от политики и войны. По-видимому, после всех своих походов он так и не· приобрел тех географических знаний, какие могла ему предоставить наука его времени. Нередко он возвышался над узким догматизмом, но навсегда остался рабом суеверия. Царь полностью доверял прорицателям и астрологам, толпившимся при его дворе; ночь перед битвой при Арбелах он провел, верша магические обряды с магом Аристандром и принося жертвы божеству Страха; он, который с неистовой отвагой мог сразиться с любым человеком или зверем, «легко пугался предзнаменований и чудес», даже менял из-за них важные планы [2060]. Он умел стоять во главе тысяч воинов, умел побеждать и править миллионами, но не умел владеть собственным темпераментом. Александр так и не научился признавать свои ошибки или ограниченность, но не возражал, чтобы его мнения тонули в громе хвалы. Его жизнь была объята горячкой возбуждения и славы, и он так любил войну, что ум его не знал ни минуты покоя.

Нравственный характер Александра колебался между схожими противоречиями. В глубине души он был сентиментален и эмоционален; говорят, у него были «чувствительные глаза»; поэзия и музыка порой приводили его в исступление; в ранней юности он с большим чувством играл на арфе. Упрекаемый за это Филиппом, он отложил свой инструмент в сторону и впоследствии, словно бы превозмогая себя, слушал только военные напевы [2061]. В половой жизни он был почти Праведником — не столько по убеждению, сколько из-за занятости. Неослабевающая активность, беспрестанные марши и частые битвы, сложные замыслы и бремя правления поглощали все его силы и делали его не слишком охочим до любви. Он имел много жен, но то была жертва на алтарь политики; он был галантным кавалером, но предпочитал общество своих военачальников. Когда поздно ночью помощники Александра привели к нему в шатер прекрасную женщину, он спросил у нее: «Почему в такой час?» — «Мне пришлось дожидаться, — ответила она, — пока уснет муж». Александр отпустил ее и отругал слуг, ведь по их милости он едва не сделался прелюбодеем [2062]. Он обладал гомосексуальными наклоностями и до безумия любил Гефестиона; но когда Феодор из Таранта предложил ему купить двух мальчиков замечательной красоты, он велел отослать тарантинца с его товаром обратно и спросил друзей, в чем проявил он низменность своей души, раз к нему решаются обращаться с таким предложением [2063]. Нежность и заботу, какие большинство людей вкладывают в любовь, он отдавал дружбе. Ни один из известных нам государственных деятелей и уж, конечно, ни один полководец не превзошел его в прямой доверчивости и душевной теплоте, в открытой искренности привязанности и намерения иДи в щедрости не только к друзьям, но и к просто знакомым и даже врагам [2064]. Плутарх замечает, что «по самым незначительным поводам он был готов писать письма, дабы оказать услугу друзьям». Солдаты любили Александра за его доброту; он рисковал их жизнями, но не безоглядно, и казалось, он чувствовал все их раны на себе. Как Цезарь простил Брута и Цицерона, а Наполеон Фуше и Талейрана, так Александр простил казначея Гарпала, который скрылся с вверенными ему средствами, а затем вернулся молить о прощении; ко всеобщему изумлению, молодой завоеватель вновь назначил его казначеем и, видимо, не прогадал [2065]. В 333 году, находясь в Тарсе, Александр заболел, и его врач Филипп подал ему слабительное. В этот момент царю принесли письмо от Пармениона, который предупреждал о том, что Филипп подкуплен Дарием, чтобы его отравить. Александр отдал письмо Филиппу и, пока тот читал, выпил снадобье, не причинившее ему ни малейшего вреда. Слава о его великодушии помогала ему на войне; многие враги позволяли взять себя в плен, а города, не страшась разорения, открывали ворота при его приближении. И все же в нем жила молосская тигрица, и злой судьбой ему было предначертано впадать порой в пароксизмы свирепости. Захватив после осады и штурма Газу, разъяренный ее долгим сопротивлением Александр приказал просверлить ноги Батису, героическому коменданту города, и продеть в них медные кольца; затем, опьяняясь воспоминанием об Ахилле, он веревками привязал мертвого перса к царской колеснице и на полном скаку протащил его вокруг города [2066]. Чтобы успокоить нервы, с возрастом он все бодьше прибегал к вину, что в последние его годы все чаще и чаще приводило к вспышкам слепой ярости, за которыми следовали мучительные приступы исступленного раскаяния.