Александр Мещеряков - Книга японских символов. Книга японских обыкновений

Я уже сказал, что содержание помню плохо. Стареющий мужчина влюбляется в молодую девушку. Когда эта самая девушка купалась в реке, лошадь стянула с дерева ее одежду и поскакала. Совершенно нагая девушка пускается догонять лошадь. Ветер в поле, вереница облаков, их тени — эта сцена запечатлелась в памяти.

Так вот, сегодня, когда я брился, я вдруг вспомнил этот фильм — верно оттого, что там есть сцена, когда стареющий мужчина, тот, что влюбился в девушку одного возраста с его собственной дочерью, стоит перед зеркалом, точно так же, как я сейчас, и пристально всматривается в свое старое лицо. У глаз — морщины, дряблые щеки и губы, мужчина дотрагивается до них пальцами и усмехается.

Когда я смотрел этот фильм, я был студентом. Теоретически я понимал переживания героя, но насколько глубоко — весьма сомнительно. В фильме этот мужчина застрелился.

… января.

Когда я перелистывал старый альбом с фотографиями, мое внимание привлек снимок Гималаев, я видел их с самолета, когда в 1962 году участвовал во встрече писателей стран Азии и Африки в Советском Союзе, мы тогда летели из Индии в Ташкент.

Вместе со мной были писатель Н., женщина-критик М. и детский писатель К. Этот снимок Гималаев сделал, должно быть, К., а после отдал мне.

Я смотрел вниз через иллюминатор, перед глазами тянулись цепи вершин, словно зубы земного шара. Облака, вершины покрыты снегом, ни домов, ни дорог. Несомненно, на многие из этих вершин еще никогда не поднимались люди. Я смотрел на серебряные вершины, и отчетливо представлял себе, что там, внизу, завывает ветер, заостренные, как ножи, вершины, поодиночке стойко сопротивляются напору одинокого ветра — я это отчетливо чувствовал.

Я ощутил дыхание смерти, исходящее от гор, но моя соседка М., думала, казалось, совсем о другом.

Когда, уже прилетев в Ташкент, я разговаривал с ней в отеле, я спросил, о чем она думала, глядя на Гималаи, и она ответила: «Когда я смотрела на горы, я думала: вот бы вдруг еще раз страстно полюбить».

Я все еще помню ее слова.

Когда я думаю об этом сейчас, мне кажется, что дыхание смерти, которое почувствовал я, и страстная любовь, о которой говорила М., не так уж далеки друг от друга.

Когда я увидел свое усталое лицо в зеркале, я почувствовал, как постарел, и в то же время ощутил непреодолимое желание задержать старость. И тот стареющий мужчина из «Весенней мелодии» влюбился как сумасшедший в девушку наверняка потому, что он хотел отсрочить старость. Но все равно год от года проявляющееся во всем теле — что бы ни делал! — жестокое и явственное старческое уродство — отвратительно. Плешь, седина, пятна на коже, жир на животе… Каждый раз, когда я ложусь ванну, и вижу, что этой грязи на теле все больше, я думаю о собственном уродстве. Я чувствую себя уродливым и одиноким, похожим на обветшалые и пожелтевшие фотографии из альбома, который я сейчас держу в руках.

Листая альбом, я вдруг вспомнил совсем о другом.

Очень давно я как-то встретил в баре одного отеля в Осака пожилого известного писателя. Мы с моим спутником бросились было к нему, но тот, пряча глаза, уселся где-то в углу. Время от времени он ходил к стойке, набирал номер на телефонном аппарате, который там стоял, и говорил с кем-то тихим голосом. За два часа это повторилось несколько раз.

— Он звонит своей любовнице в Токио, — чуть подмигнув, сказал журналист, вместе с которым мы пришли в бар. — Ну и вид у него, похоже, она ему отказала.

Не знаю, было ли то, что он говорил, правдой или нет. Но после его слов я стал украдкой наблюдать: старый известный писатель снова держал телефонную трубку, у него на лбу выступил пот, к потному лбу прилипли несколько тонких седых волос, а женщина из Токио, с которой он договаривался, не хотела ехать в Осака, и его нервность, злоба, досада и печаль были видны отчетливо.

— Снова звонит, — журналист криво усмехнулся, глядя в пол. — В его-то годы так старается… Молодец. Не как все.

— Да, правда.

Я согласно кивнул, сказав: «Да, правда», — но про себя подумал, что потное лицо старого писателя, тихим голосом в отчаянии кого-то уговаривавшего в телефонную трубку, было просто безобразным. Лицо с обвившими лоб потными седыми волосами досадливо искривилось. Наверное, непонимание и эгоизм, свойственные молодым людям, толкнули меня к мысли о его уродстве, мне тогда было чуть за тридцать.

И все-таки даже сейчас я не могу думать, что лицо старого известного писателя, державшего телефонную трубку, было еще красивым.