Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В сентябре Густав-Адольф окончательно решил двинуться сам в Северо-Восточную Германию — в сторону Польши. 18 сентября к нему снова прибыл для личных переговоров канцлер Оксеншерна. Это было решающее столкновение. Переговоры носили острый характер. Оксеншерне требовал, чтобы Густав-Адольф шел на Вену. Густав-Адольф 5 октября пошел с армией на север. Канцлер провожал его до 24 октября и вернулся во Франкфурт.

16 (6) ноября 1632 г. при Лютцене в Саксонии Густав-Адольф выиграл свою последнюю битву. Армия Валленштейна была разгромлена, цвет ее генералитета погиб. Но во время сражения пал и Густав-Адольф. Хотя ряд исследователей (Димер, Дройзен, Србик, Виттрок) самым подробным образом изучили эту битву и обстоятельства смерти Густава-Адольфа, поле для догадок по-прежнему открыто: погиб ли он от руки врага или от руки кого-либо из своих. Второе вероятнее. Мы имеем возможность привлечь один источник, который еще не привлекался исследователями [580]и который показывает, что смерть Густава-Адольфа, и именно при таких обстоятельствах, отнюдь не была неожиданной. В цитированной записке, поданной де Вержье кн. Черкасскому 2 ноября 1632 г., между прочим рассказывалось, что польские католики, видя упования протестантов на победы Густава-Адольфа в Германии, «на сейме умыслили» средство против этого: распространили слух о смерти Густава-Адольфа, будто бы раненного под Ингольштадтом и вскоре скончавшегося под Нюрнбергом, причем слух этот, распространенный и в Польше, и в Пруссии, так поддерживается, что опровергать его в Польше ныне опасно для жизни [581]. Это предвосхищение действительного события на два месяца (сведения относятся не позже чем к началу сентября) весьма многозначительно.

Всего лишь за несколько дней до гибели Густава-Адольфа состоялось избрание Владислава польским королем. Оба эти события разом нарушили весь план Смоленской войны и не могли не обескуражить боярина М. Б. Шеина, отлично знавшего все детали шведско-русского союза. «Великое посольство» боярина Б. И. Пушкина узнало о смерти Густава-Адольфа, находясь в Финляндии, на пути к Стокгольму, и вернулось на русскую границу, где получило новый наказ только 25 марта 1633 г. [582]Московское правительство реагировало на это ошеломляющее известие прежде всего приказом послам «выведывать подлинно про смерть шведского короля — каким обычаем [образом] смерть ему случилась» [583], ибо слишком ясно понимало возможную логику дела. Патриарх Филарет Никитич в знак скорби установил особый пост и, по сведениям, полученным Шютте, несколько раз говорил, что царь охотно выкупил бы половиной своих княжеств жизнь Густава-Адольфа [584]. Русселя роковая весть застала в Померании. По сведениям того же Шютте, он глубоко скорбел, оделся в траур, поспешил покинуть Германию и перебрался в Голландию [585].

Шведско-русский союз рухнул вместе со смертью Густава-Адольфа. Посольство Б. И. Пушкина ни с чем вернулось в Москву в первых числах октября 1633 г. [586]

Д. Норрман в своем исследовании пришел к выводу, что политика Густава-Адольфа в отношении России, продиктованная стремлением найти союзника в немецкой войне, чтобы ослабить Польско-Литовское государство, не привлекла к себе должного внимания, не встретила понимания ни современников, ни историков. В действительности же, справедливо утверждает Д. Норрман, русский проект Густава-Адольфа был результатом долгих размышлений и учета опыта прошлых двух лет, когда сближение с Россией ему благоприятствовало [587]. Эти выводы являются объективными [588]. Все изложенное выше со своей стороны должно способствовать устранению этой ошибки историков.

В этой главе нам предстоит снова вернуться в Германию, рассмотреть, так сказать, внутригерманскую сторону начального этапа «шведского периода» Тридцатилетней войны. Периоду этому уделено, пожалуй, более всего внимания в историографии Тридцатилетней войны, однако он продолжает оставаться во многих отношениях самым загадочным.

Дымка легендарности, почти мифичности окружила отчасти еще при жизни и тем более после смерти фигуру Густава-Адольфа — «снежного короля». Никто из буржуазных историков ясно не объяснил, почему из множества завоевателей, появлявшихся на страницах истории той воинственной эпохи, именно этот завоеватель, пришедший в Германию, в сущности, по узкокорыстной воле шведских магнатов и купцов, остался в памяти народов с чертами положительного героя. Никакие ученейшие и вполне прозаические изыскания его биографов — а о Густаве-Адольфе написано необычайно много — не смогли стереть романтического, героического налета, сросшегося с памятью о нем. И в самом деле, несмотря на то, что все его удачи и неудачи в германском походе как будто уже детальнейшим образом объяснены, остается что-то необъясненное в самом главном — в головокружительной легкости завоевания этим скандинавским пришельцем почти всей Германии и, с другой стороны, в такой эфемерности этого завоевания, что уже менее чем через год после начала оно стало шатким, а через два года после гибели Густава-Адольфа превратилось для его преемников в невозвратимый сон. Немецкие шовинистические историки приводят это как образец «немецкого чуда».