Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Но «чудом» было не поражение шведов, а предшествовавшее триумфальное шествие «снежного короля». Оно-то и должно было бы получить научное объяснение. Однако буржуазные и дворянские историки всех направлений искали его не там, где надо, — не в истории народных масс Германии, а лишь в изучении целей и планов Густава-Адольфа, его личности, его взаимоотношений с немецкими князьями, имперскими чинами, полководцами. Не обращено достаточного внимания на немецкую злободневную прессу того времени — листовки, воззвания, политические брошюры; разумеется, это тоже не источники для изучения истории народных масс, но все же они дали бы материал для суждения о том, какие фантастические и разноречивые представления уживались в сознании населения Германии: с одной стороны, изображение шведов новыми норманнами, дикими северными викингами, обрушившимися на Европу, с другой — провозглашение Густава-Адольфа посланцем бога, мессией, провиденциальным освободителем всех угнетенных и руководителем предстоящего крестового похода на Рим — резиденцию антихриста. Эти мессианские чаяния, связывавшиеся с Густавом-Адольфом, косвенно ведут, конечно, в толщу народной крестьянской психологии. Но эти нити никогда не были прослежены. Таинственный ореол Густава-Адольфа сохранился, однако, в памяти историков, дав во второй половине XVII в. и особенно в XVIII в. повод и шведским (О. Далин и др.), и немецким авторам для привнесения своих собственных идеалов в этот образ. Одни трактовали политику Густава-Адольфа как идеальный образец «просвещенного абсолютизма», другие — как пламенную борьбу за евангелическую веру. Итогом всего этого явился тот романтический образ Густава-Адольфа, который создал Шиллер в своей «Истории Тридцатилетней войны» и который, в свою очередь, наложил печать на всю последующую историографию. Художественной интуицией Шиллер воссоздал и благоговейный восторг, и тревожные опасения современников, но не понял причин ни того, ни другого. Его Густав-Адольф — это благочестивый герой, светлый рыцарь, великий «снежный король», жизнь которого благоприятный рок оборвал в тот момент, когда ее продолжение неминуемо стало бы опасным для Германии когда из освободителя он должен был стать завоевателем [589].

Целая плеяда протестантских историков пыталась интерпретировать Густава-Адольфа как исключительно религиозного деятеля, борца за протестантизм [590]. Некоторые из них ставили вопрос, не лучше ли было бы для Германии, если бы завоевание удалось Густаву-Адольфу, — не избежала бы ли в таком случае Германия своего упадка второй половины XVII — первой половины XVIII в.? [591]Поскольку факты, в частности довольно бесцеремонное подчас обращение Густава-Адольфа с протестантскими князьями, не очень-то согласовывались с такой чисто конфессиональной трактовкой действий шведского короля, Ранке и его последователи (школа «политических историков») указывали на взаимодействие политических и религиозных мотивов [592], а некоторые даже вовсе отвергали какие-либо религиозные мотивы и видели только чисто светскую, военно-политическую основу во всем германском походе Густава-Адольфа, его стремление к императорской короне, логику военной борьбы и т. п. [593]; некоторые исследователи сосредоточили внимание на экономических мотивах политики Густава-Адольфа [594]. Нашлось и небольшое число немецких историков-католиков и почитателей Габсбургской империи, которые пытались с корнем вырвать «ошибку Шиллера», доказать, что Густав-Адольф не был ни героем, ни освободителем, что он был в Германии обыкновенным иноземцем-завоевателем, авантюристом, движимым безмерным честолюбием и лишь прикрывавшимся религиозной маской [595]. Однако эта точка зрения не могла получить широкого распространения — она лишь восставала против «унизительного» для Германии возвеличения иноземного завоевателя, но не объясняла, откуда же взялось это возвеличение, а тем более, почему же «честолюбивому авантюристу» удавались его грандиозные завоевания в Германии [596].

Марксистской историографии, посвященной специально Густаву-Адольфу, в сущности, нет. Попытка Франца Меринга дать отпор идеалистической шумихе, поднятой буржуазной печатью в связи с 400-летием со дня рождения Густава-Адольфа, хотя и интересна своей полемической стороной, но не основана на самостоятельном изучении источников и методологически слаба. Меринг тоже трактует Густава-Адольфа как всего лишь иноземного захватчика в Германии, как «предшественника современного империализма», любование которым не пристало немецкому рабочему классу [597].