Давид Гримм - Воспоминания. Из жизни Государственного совета 1907–1917 гг.

Столько помнится, ораторами были намечены исключительно члены по выборам. От нашей группы были предложены М. М. Ковалевский и я. М. М. пожелал выступить в первом заседании, я согласился выступить во втором. Разумеется, это распределение ролей не исключало возможности выступлений одного и того же лица и в том, и в другом заседании, если бы по ходу прений это оказалось необходимым или желательным.

Я не буду передавать подробностей самих прений по запросу. Их можно отыскать в стенографических отчетах Государственного совета за 1911 г. Замечу только, что наряду с противниками у П. А. Столыпина оказались и определенные защитники его. Это были, с одной стороны, т[ак] наз[ываемые] нейдгартовцы, возглавляемые зятем его, А. Б. Нейдгардтом, с другой стороны — часть правых членов, от имени которых выступал А. С. Стишинский. Последний во время своего выступления, направленного против запроса, привел какой-то софистический аргумент, который мне показалось желательным тут же опровергнуть. На этой почве произошел следующий любопытный инцидент. Я подошел к государственному секретарю и попросил его передать председателю мою просьбу записать меня в число ораторов, что тот и сделал. Я вернулся на свое место. Через короткое время ко мне подошел один из чинов Государственной канцелярии и передал мне просьбу председателя подойти к нему, так как он желал поговорить со мною. Несколько удивленный этим приглашением, я поднялся на возвышенное место, на котором восседал наш грозный председатель и откуда можно было обозреть все зало. И вот что засим произошло. М. Г. Акимов полушепотом, чтобы не мешать очередному оратору, говорит мне: ему известно, что я должен выступать на втором заседании. «Стоит ли Вам при таких условиях выходить сегодня на трибуну. Это может ослабить впечатление Вашей речи в следующем заседании. Не лучше ли будет в интересах дела сегодня отказаться от Вашего выступления?». Я объясняю ему, что я и не имел в виду подняться на трибуну в настоящем заседании, но после речи А. С. Стишинского решил, что не мешает опровергнуть его рассуждения немедленно же. Акимов на это заметил, что, по его мнению, не стоит Стишинскому отвечать, и повторно стал уговаривать меня отказаться от моего намерения. Я подумал, что ему со стороны, пожалуй, действительно виднее, и заявил председателю, что я отказываюсь от слова, чем он остался весьма доволен. Все эта беседа велась с обеих сторон в том дружественном тоне, в котором разговаривают друг с другом заговорщики, объединенные в данной момент общностью одной ближайшей цели. Никогда, ни до, ни после, мне уже не привелось вести с М. Г. Акимовым подобной задушевной беседы. Так и чувствовалось, как он весь горит ненавистью к Столыпину и как ему хочется возможно более основательно напакостить премьеру. Ради этого он в ту минуту готов был связаться с кем угодно, хотя бы с самым заклятым политическим врагом, каковым я, несомненно, являлся в его глазах, если только этот враг в данном случае мог пригодиться. Только такими высокими побуждениями я и могу объяснить себе неожиданную трогательную заботливость его о том, чтобы обеспечить возможно больший резонанс предстоявшему в следующем, решающем заседании, моему выступлению.

Другой, не менее характерный в своем роде, инцидент имел место во втором заседании, во время которого присутствующему на нем П. А. Столыпину пришлось выслушать немало горьких истин. В своей речи Столыпин коснулся, между прочим, и своего отношения к Государственному совету, выразил свое глубокое почитание высокого собрания и заверил, что он отнюдь не имел в виду посягать в чем бы то ни было на права верхней палаты. Я воспользовался в своей ответной речи этим заявлением и начал с того, что дело не в словесных заверениях, а в реальном образе действий премьера, свидетельствующих о полном пренебрежении его ко всем правовым основам нового представительного строя и, в частности, к неотъемлемым правам обоих законодательных учреждений. Затем я перешел к анализу явного надругательства над ясным смыслом ст. 87 Осн[овных] зак[онов], проявленного в данном случае фактом трехдневной приостановки работы обеих палат и обнародованием закона о западном земстве в порядке ст. 87 Осн[овных] зак[онов], коснулся принудительного увольнения в отпуск двух членов Государственного совета и закончил тем, что России нужен не великий визирь, а такой премьер, который не на словах только, но и на деле стоит на страже закона и нового строя. Речь моя была построена так, чтобы не разбить назревающего большинства, и поэтому я старался сказать все, что нужно было сказать по существу, избегая дразнящих и пугающих это большинство слов, вроде прямого наименования нового строя конституционным. Внутренне я был очень взволнован: незадолго до этого имело место увольнение без прошения моего близкого друга, члена Государственного совета А. А. Мануйлова от поста ректора Московского университета, последовавший за сим разгром старейшего русского университета и требование правительства о признании А. А. Мануйлова выбывшим из состава членов Государственного совета, удовлетворенное Советом. А тут новое кричащее нарушение всех основ конституционного правопорядка и новое дерзкое посягательство на гарантированные законом права членов верхней палаты. Все это определило тон моей речи.