Дмитрий Мачинский - Скифия–Россия. Узловые события и сквозные проблемы. Том 1

Доминирующая в «гиперборейском мифе» идея подготовки души к переходу в иной, лучший мир, дуализм светлого и темного в устройстве вселенной находят аналогию во многих религиозных системах, в частности в религии древних ариев. Все остальные религиозно-этические воззрения и нормы гипербореев, долженствующие способствовать этому переходу: культ богини Девы (типа Анахиты?) и священных дев, культ бога света (?), бога пророчеств и религиозного экстаза, благого и опасного (типа Митры?), обет целомудрия и соблюдение вегетарианства, миролюбие и справедливость, стремление к умозрению и созерцанию «природы и истины», возможно, обряд пострижения волос — все это кажется естественным у особого «священного народа», хотя следование этому в полном объеме было, вероятно, уделом лишь особо посвященных.

Однако, несмотря на вышесказанное, все же можно было бы отнести большинство сведений о гипербореях к области мифотворчества, если бы Хакасско-Минусинская котловина не была единственной в мире областью распространения совершенно уникальных, интенсивно насыщенных образно каменных изображений, анализ которых дает ряд поразительных совпадений со свидетельствами античных авторов о гипербореях и аримаспах. Древнейшие из этих изображений стали создаваться не менее чем за полторы тысячи лет до этих свидетельств, но были предметом осмысленного поклонения еще и в эпоху греческой архаики.

Автор настоящей статьи не имел возможности познакомиться визуально с большинством анализируемых ниже изображений. Все же, опираясь на изучение массового опубликованного материала, на изображения, осмотренные лично, и на те, что одинаково увидены и прорисованы разными исследователями, мы решаемся изложить свои взгляды на развитие, семантику и хронологию этой уникальной изобразительной традиции эпохи бронзы.

Характерная черта всей традиции — акцент на особо разработанное изображение лиц, вернее, ликов, наиболее устойчивый признак коих — их «трехглазость». Сразу бросаются в глаза две полярные композиционные схемы, между которыми легко размещаются почти все другие, промежуточные. С одной стороны — это рельефные лики на узкой стороне высоких стел, с абрисом, очерчивающим форму удлиненного, так сказать, «утрированного» яйца, с разделением лика на три части, с изогнутым ртом, передающим мимику улыбки, с изображением девичьих грудей или концентрических окружностей ниже лика и уходящих вверх от него прямых или изгибающихся линий, иногда завершающихся изображением другого, упрощенного лика. С другой стороны — это лики без абриса на широкой стороне тонких прямоугольных плит, без трехчастного деления, со ртом, лишенным изгиба, где улыбка обозначена лишь «уголками» или «кружками» по сторонам рта, без каких-либо изображений выше и ниже лика, изредка даже с утраченным третьим глазом. Кардинальный вопрос: в каком направлении шло развитие изображений — от сложного к упрощенному или наоборот?

Интуитивно верным представляется первый вариант, и он, к счастью, подтверждается стратиграфией изображений на стеле из Читыхысского чаатаса (Вадецкая 1980: 85, табл. XLVIII, рис. 99; Кызласов 1986: 140, рис. 76; в дальнейшем ссылки на публикацию изображений этими авторами будут обозначаться начальной буквой фамилии и рисунка, т. е. В99, К76). Судя по всему, у Э. Б. Вадецкой и Л. Р. Кызласова изображена одна и та же стела, происходящая с левого берега р. Аскиз и хранящаяся в музее г. Абакана; прориси, используемые обоими авторами, несколько отличны, но эти отличия несущественны для нижеследующих наблюдений. На узкой стороне стелы изображен лик первой композиционной схемы, а в нижней части широкой — в перевернутом виде лик, близкий ко второй схеме. В прорисовке Л. Р. Кызласова второй лик даже лишен «третьего» глаза, хотя сохраняет «уголки» у рта. Первый лик помещен в середине сужающейся кверху узкой грани, а все связанные с ним изображения выше и ниже его размещены с безупречным соблюдением обычных для первой схемы пропорций. Второй лик явно приспособлен к очертаниям нижнего, небрежно обработанного конца широкой грани и помещен в необычном для подобных ликов месте стелы. Первичность изображения удлиненно-яйцевидного лика не вызывает сомнения и определяет направление эволюции основной массы изображений эпохи бронзы в Хакасско-Минусинской котловине (рис. 10: 1, 2).

Намеченное направление эволюции подтверждается и анализом материалов классического окуневского могильника Черновая VIII. Оговоримся: мы понимаем всю условность термина «окуневская культура» (Савинов 1995), однако для краткости будем пользоваться им для обозначения памятников, заполняющих в Хакасско-Минусинской котловине хронологическую лакуну между афанасьевской и андроновской культурами (а возможно, и частично сосуществующих с ними). При этом, вслед за И. П. Лазаретовым, мы допускаем существование в рамках окуневской культуры раннего «уйбатского» и позднего «черновского» этапов (Лазаретов 1995; 1997).