Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии - от кайзера до Гитлера

За обменом письмами последовало личное знакомство. Уже через месяц Моррас в письме к аббату Пенону назвал Барреса своим другом (СМР, 273). Первая встреча ознаменовалась забавным эпизодом, о котором Моррас любил рассказывать. «Когда я впервые пришел к нему, дверь открыл тонкий и хрупкий подросток, казалось, лет пятнадцати. “Господин Морис Баррес?” – спросил я. Он ответил: “Это я!”. Я решил, что не расслышал, и переспросил: “ Морис ?” – дабы удостовериться, что говорю не с его младшим братом или другом из лицеистов. Нет, это был он сам! В двадцать шесть он выглядел не старше шестнадцати. Только степенный голос свидетельствовал о зрелости духа. Беседа была долгой и коснулась всего: политики, литературы, философии» (ВМС, viii–ix).

Внешность соответствовала образу «принца молодости», как его называли поклонники. «Многие молодые люди верили в Барреса. Верили и люди, гораздо более, чем он, зрелого возраста, – писал в 1899 г. Реми де Гурмон, когда его герою было тридцать семь лет. – Баррес умел очаровывать и подчинять себе людей. <���…> У него прирожденное чувство аристократизма. Баррес умеет и думать, и писать. И он умеет улыбаться: улыбка не сходит с его уст. В этом вся тайна его очарования. Баррес не смеется – это вульгарно. Он улыбается. Улыбается по поводу всех и всего, по поводу самого себя. Надо быть слишком счастливым, чтобы не смеяться никогда. <���…> О чем рассказывают его произведения: о разочарованиях, о надеждах? Конечно, о надеждах. Такой человек, как Баррес, никогда не бывает разочарован. В нем слишком много источников личной жизни, он слишком уважает самого себя, и без улыбки он никогда не говорит о своих неудачах. А улыбка исцеляет раны, нанесенные нашему самолюбию».

Консервативный критик Рене Гийюэн, «страстно любивший» автора «Культа моего Я» как художника и мыслителя, «нашедший в нем путеводителя, учителя и друга в критические часы интеллектуального и морального становления», подытожил: «В двадцати пяти томах сочинений Барреса нет ни одной безликой страницы и есть много бессмертных, но его главным шедевром, шедевром мастерства и энергии, метода и синтеза, был он сам – его личность, его карьера, его жизнь» (GDO, 106, 115–116).

«Чему же он учил? – продолжал де Гурмон. – Это не была, конечно, пропаганда успеха во что бы то ни стало. В юных умах есть врожденное благородство, которое не позволяет отдавать все силы беспринципной жизни: они стремятся достигнуть своей цели, достигнуть победы, но непременно путем борьбы. Полное самообладание, полное самоудовлетворение – вот задача, на которую указал Баррес. Средство, необходимое для ее разрешения, это – покорить варварство, нас окружающее, то, что мешает осуществлять наши планы, не дает развернуться нашей деятельности, разрушает наши удовольствия» [78] Реми де Гурмон. Книга масок. СПб., 1913. С. 149–154; в переводе написание «Барэс». .

Горячая любовь к родине и страсть к политике пересилили все различия и разногласия, хотя наши герои почти во всем были непохожи друг от друга.

Различия начинаются с географии. Моррас – уроженец юга, Баррес – севера, хотя оба появились на свет в маленьких городах. Провансальский Мартиг того же масштаба, что и лотарингский Шарм-сюр-Мозель, поэтому саркастическую фразу парижского радикала Люсьена Эрра о своем противнике Барресе как «типичном продукте французских провинциальных городков» (ВМС, xviii) можно применить и к Моррасу.

Прованс издавна осознал себя частью Франции, но гордился собственными, отличными ото всех языком и культурой. Герцогство Лотарингия, до 1766 г. входившее в Священную Римскую империю германской нации, в которой царствовали Габсбурги, было пограничьем между землями французов и немцев, между двумя великими языками и культурами, хотя и с преобладанием французского влияния. Баррес знал немецкий язык (его единственного сына Филиппа по желанию отца воспитывала немка), но родным для него был только французский, а для Морраса – французский и провансальский.

Моррас утверждал, что сознательно ненавидел немцев с двух лет, когда до Мартига – на другом конце Франции – докатились известия о вторжении врага; поверить этому непросто, проверить – невозможно. Родной город Барреса был занят «бошами», когда мальчику было восемь лет, и оставался оккупированным еще три года. Новая граница прошла совсем недалеко от него, но Шарм остался во Франции. Немцы расположились на постой в их доме, но вели себя корректно; одно время баварский солдат водил юного Мориса в школу. Неудивительно, что оба писателя стали фанатиками реванша. Удивительно, что уроженец Прованса по накалу германофобии опережал уроженца Лотарингии.