Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

После девятичасового перелета я дошел до дома Арнольда и подсунул ему под дверь записку, в которой сообщил, где меня найти. Дом его был чудовищным. Крошащиеся отсыревшие бетонные стены, во дворе — море грязи, в которой тонул строительный мусор. Играть детям было решительно негде, и они просто кидались камнями в стену, а когда им надоедало, усаживались на бревно, положенное кем-то поверх забытого бетонного блока.

Наутро Арнольд пришел ко мне в гостиницу “Магадан”. Мы прошлись сначала к морю, затем вернулись и поднялись на холм. Этой дорогой 50 лет назад гнали заключенных. “Видишь, где стоит корабль?” — спросил меня Арнольд, указывая с холма на порт. Там строили колонны зэков, и оттуда начинался их путь к лагерю. До дальних колымских лагерей нужно было пройти сотни километров. Арнольд сказал: “Наш дом был в 50 метрах от лагеря. Теперь там кинотеатр. Я видел заключенных из окон комнаты и из кухни. Они были частью моего пейзажа с раннего детства до того времени, когда я повзрослел. Помню, что в школе мы каждый день подбегали к окнам и смотрели, как ведут колонны в кандалах: наших русских, потом японских военнопленных, власовцев. Мы к ним подходили, кто-нибудь мог попросить: «Парень, купи мне рыбы». И совал два-три рубля. Но мы же знали, что они все скоро умрут. Какая рыба! Это было похоже на издевательство”.

Магадан был летописью Советского Союза и его духовной столицей. До революции Магадан и огромная Колыма были дикими пустынными землями. Магадан придумали в Кремле и в НКВД: основать восточносибирский административный центр массовых убийств в Колымском крае. Магадан — осуществленный проект планового хозяйства — выполнял и перевыполнял пятилетние планы. С 1936 по 1953 годы в сотне лагерей Колымского края, на территории, равной шести Франциям, погибло около трех миллионов человек. Их расстреливали, протыкали штыками, обезглавливали, закапывали в землю или просто морили голодом. Три миллиона — в одном лишь регионе страны, которая была целиком покрыта сетью лагерей! Забыть об этом было невозможно. На Колыме мертвые лежали повсюду: в заброшенных шахтах, в тайге, на дне моря. Одна из дорог к северным лагерям была буквально проложена по костям. Главная улица Магадана — проспект Ленина — была дорогой в безвестность. Заключенные проходили через центр города и шли к своим лагерям, иногда за тысячу километров. А там дальше начиналась Якутия и бегали северные олени… Нынешние жители Магадана почти все обитали в домах мертвецов: 80 процентов строений в городе были некогда бараками, зданиями лагерной администрации или “расстрельными домами”.

Певцом Колымы был Варлам Шаламов. Он провел в колымских лагерях 17 лет — большую их часть за то, что назвал лауреата Нобелевской премии Ивана Бунина “русским классиком”. Шаламов и сам стал классиком: его короткие рассказы, острые и сверкающие, как осколки слюды, так поразили Солженицына, что он предложил Шаламову участвовать в его труде над огромным “Архипелагом ГУЛАГ”. Шаламов был стар и болен. Он отказался. Но вряд ли возможно было создать более пронзительную картину колымского ужаса, чем та, которую создал Шаламов в своих произведениях. В одном из рассказов он пишет об офицере Постникове, который поимку беглецов превратил в кровавый спорт:

“Во главе этого летучего отряда летом сорокового года стоял молодой ефрейтор Постников, человек, в котором была разбужена жажда убийства и который свое дело выполнял с охотой, рвением и страстью. Он лично поймал целых пять беглецов, получил какую-то медаль и, как полагается в таких случаях, некоторую денежную награду. Награда выдавалась и за мертвых, и за живых — одинаково, так что доставлять в целости пойманного не было никакого смысла.

Постников со своими бойцами бледным августовским утром наткнулся на беглеца, вышедшего к ручью, где была засада.

Постников выстрелил из маузера и убил беглеца. Решено было его не тащить в поселок и бросить в тайге — следов и рысьих, и медвежьих встречалось здесь много.

Постников взял топор и отрубил обе руки беглеца, чтобы учетная часть могла сделать отпечатки пальцев, положил обе мертвых кисти в свою сумку и отправился домой — сочинять очередное донесение об удачной охоте. <���…>

Ночью мертвец встал и, прижимая к груди окровавленные культяшки рук, по следам вышел из тайги и кое-как добрался до палатки, где жили рабочие-заключенные. С белым, бескровным лицом, с необычайными синими безумными глазами, он стоял у двери, согнувшись, привалясь к дверной раме, и, глядя исподлобья, что-то мычал. Он трясся в сильнейшем ознобе. Черные пятна крови были на телогрейке, брюках, резиновых чунях беглеца. Его напоили горячим супом, закутали какими-то тряпками страшные руки его и повели в медпункт, в амбулаторию. Но уже из избушки, где жил оперпост, бежали солдаты, бежал сам ефрейтор Постников.