Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Солдаты повели беглеца куда-то — только не в больницу, не в амбулаторию — и больше о беглеце с отрубленными руками никто ничего не слышал”.

В 1988 году КПСС по-прежнему не позволяла установить памятник погибшим на Колыме. Впрочем, первый секретарь Магаданского обкома КПСС Александр Богданов в 1988-м открыл-таки один памятник: бюст Эдуарду Берзину, первому директору государственного треста “Дальстрой” и одному из основателей системы колымских лагерей. Самого Берзина репрессировали в 1937 году, вскоре после того, как сталинский ЦК заявил, что с заключенными нечего “нянчиться”.

В июне 1991-го времена были уже другие. Например, Магадан открыли для иностранцев, так что теперь на улицах попадались люди в старых дождевиках и бейсболках, перемахнувших через Берингов пролив: Alaska Airways, I Love Anchorage . В видеопрокате можно было взять “Терминатора” и все фильмы с Брюсом Ли. Я видел, как по пустому магазину “Мясо” бродил человек в куртке с логотипом “Сиэтл Сихоукс” [144] “Сиэтл Сихоукс” — футбольная команда из Сиэтла, выступает в НФЛ. .

Но еще страннее было то, что этот русский город, этот памятник человеческой жестокости, тоже принимал участие в президентских выборах. Было что-то запредельное слушать на улице, стоя возле бывшего лагерного барака, как горожане спорят о политике, как будто это был не Магадан, а Нашуа или Сиу-Сити в период праймериз. Безо всяких компьютерных графиков было понятно, кто здесь победит. Победит Борис Ельцин, а, что еще важнее, КПСС проиграет. Возле обувного магазина кучка людей, стоя на холоде, тоже обсуждала выборы. Несколько ребят в кожаных куртках и шарфах раздавали листовки за Ельцина, напечатанные московским отделением “Демократической России”. Еще один парень держал бело-сине-красный триколор царской России. “Главное — раз и навсегда избавиться от коммунистов в России, — сказала мне домохозяйка Тамара Карпова, стоявшая рядом с ельцинскими агитаторами. — Мои родители, мои деды и бабки жили на Украине, а коммунисты их отправили сюда, в лагеря. Почему я должна голосовать хоть за одного коммуниста?”

Богданова сняли с должности первого секретаря обкома, но его преемники оказались не умнее. Заботило их только собственное выживание. В газетных статьях они твердили, что Ельцин — “вредитель”, а его соперник-коммунист Николай Рыжков — олицетворение “единства”, “справедливости, честности и порядка”. Рыжков был тот человек, который позволил бы им усидеть на местах. Без Рыжкова они бы лишились своих кабинетов с обитыми сукном столами и красными ковровыми дорожками. Без Рыжкова они потеряли бы дачи в Снежной долине (недалеко от города). Ельцин же означал новый строй и, вероятнее всего, безработицу.

В тоталитарном обществе привычка становится заменой счастью, а теперь привычки оказались под угрозой. “Мой отец был членом партии, мой муж — член партии, и за эту партию я и стану голосовать. Все остальные — авантюристы”, — сказала мне Светлана Мурашкина, раздававшая на том же углу листовки за Рыжкова.

В поселке Палатка я познакомился с Борисом Сулимом, который в юные годы работал в лагере, а теперь служил в окружкоме КПСС. Низкорослый, с широким мясистым лицом, он был “целиком и полностью” за Рыжкова. Но чем дольше мы разговаривали, тем больше он сникал. Он казался усталым и разочарованным. Все, во что он верил, ради чего работал, обратилось в прах, и он это знал. Поселковое отделение КПСС, всегда бывшее в Палатке властью, теперь не имело никакого влияния — “я это сознаю”.

В сталинские годы Сулим приехал работать в Омсукчанский лагерь, примерно в 570 километрах от Магадана. “Мне было 18 лет, Магадан казался местом, полным романтики. Мне положили 180 рублей в месяц и дали три тысячи подъемных. Для меня это были огромные деньги. Я смог дать часть матери. Меня даже приняли в комсомол. Здесь были рудники и горно-обогатительный комбинат, оттуда посылали геологические партии искать олово. Я работал на радиоузле, держал связь с геологами. Если заключенные вели себя там хорошо и дисциплинировано, у них были практически те же права, что у вольнонаемных. Им доверяли, их даже отпускали в кино. А почему они попали в лагерь — в эти дела я свой нос не совал. Мы все думали, что раз людей посадили, значит, за дело. Почему я должен был думать иначе? В 1936-м, когда я учился в первом классе, учительница заставила нас вымарать из учебников истории фотографии генералов Тухачевского, Блюхера и Егорова. Мы должны были нарисовать поверх их лиц свастики и написать на полях: «враг народа»”.