Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Однажды, когда Щаранскому не разрешили отмечать Хануку, он объявил голодовку. Осин, не желая скандала, быстро заключил с Щаранским соглашение: если тот прекратит голодовку, то сможет зажечь ханукальные свечи. Щаранский согласился, но потребовал, чтобы, пока он будет произносить молитвы, Осин стоял рядом с покрытой головой и говорил “Амен”.

Щаранский начал читать на иврите:

— Благословен Ты, Господь, за то, что дал мне возможность зажечь эти свечи и сделаешь так, что я еще много раз буду зажигать ханукальные свечи в Твоем городе Иерусалиме с моей женой Авиталью, с моей семьей и друзьями!

Вдохновленный видом послушного Осина, Щаранский добавил:

— И придет день, когда все наши враги, что готовят нам сегодня погибель, будут стоять перед нами, слушать наши молитвы и говорить: “Амен!”

— Амен! — отозвался Осин.

Щаранский рассказал об “обращении” Осина, и это стало известно всей зоне. В наказание его могли посадить в холодный карцер, но удержаться он не мог. Теперь Щаранский живет на свободе, в Израиле. Вскоре после его освобождения мать Щаранского рассматривала иерусалимские фотографии сына и решила послать одну подполковнику Николаю Макаровичу Осину — на память.

Пермь-35 занимала крохотную площадь, около 400 квадратных метров: несколько бараков, вышки и кругом колючая проволока. Нас вышел встречать Осин, очень похожий на тот портрет, который дал Щаранский: заплывший жиром, с тусклыми и безжалостными глазками. Мы поднялись по лестнице, прошли мимо нескольких пропагандистских плакатов (“Социализм — это порядок!”) и очутились у Осина в кабинете. У него был широкий стол и удобное мягкое кресло, в котором он сидел с довольным видом управляющего успешным предприятием. Недоволен он был разве что количеством подчиненных: их осталось только шестнадцать. МВД планировало избавиться от “политических” и поселить на зоне “полный набор” обычных преступников: насильников, убийц, воров.

“Так что пора мне на покой, — сказал начальник лагеря и откинулся на спинку кресла, точно ожидая, что сейчас ему преподнесут золотые часы за выслугу лет. — К концу года буду уже на пенсии”.

Осин не слишком успешно скрывал свою неприязнь к тому, что происходило в Советском Союзе. Внезапный поворот в сторону гражданского общества оставлял его не у дел: Осин становился пережитком тоталитарного прошлого. Много лет он наказывал диссидентов: поэтов, священников, математиков. Он был, как сказали бы при Сталине, образцовой “шестеренкой”. Он делал то, что ему велели: “Все заключенные были для меня одинаковы”. То есть равны перед беззаконием.

“Вот сейчас говорят о политических заключенных. Но у нас тут никогда не было политических заключенных, — сообщил мне Осин. — Были законы, и их по этим законам осудили, вот и все. Они были предателями Родины. Потом законы изменились, но это уже другое дело”. В нем не было ни крупицы раскаяния, ни тени сомнений. “О чем я должен жалеть? — недоуменно спрашивал он. — Сюда отправляли людей по закону, а я делал то, что мне было приказано. Это была моя работа, и я хорошо ее исполнял. Это от меня и требовалось. Я думаю, что заключенные здесь, может, жили и получше, чем люди на воле. Их, по крайней мере, кормили мясом!” Тут Осин схватился за живот и расхохотался. Он был весельчак.

Разумеется, без дела он не сидел. Суды по-прежнему исполняли политическую волю местных и региональных партийных начальников. Из всех ветвей власти судебная была до сих пор в наименьшей степени затронута реформами. Но большинство таких дел не было, выражаясь языком правозащитников, “чистой политикой”. И Горбачев, и администрация лагеря утверждали, что в стране совсем нет политзаключенных. “В основном сейчас остались смешанные случаи: кто-то пытался нелегально выехать из страны, кто-то поддерживал сомнительные связи с иностранцами, — объяснял мне Сергей Ковалев, бывший политзаключенный, впоследствии ставший председателем Комитета по правам человека Верховного Совета РСФСР. — Я в основном пытаюсь сократить им сроки. Десять, пятнадцать лет лагерей за попытку уплыть на плоту в Турцию — это абсурд”.

Осин как радушный хозяин встал из-за стола и сказал: “Ну что, проведем для вас экскурсию!”

Экскурсия, в ходе которой Осин особенно напирал на качество покраски стен и чистоту полов и туалетов, запомнилась мне тем, что мы не встретили ни одного заключенного.

— Они на работах, — пояснил Осин.

— А когда они вернутся? — спросил я.