Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

В июне 1989-го Медведев пригласил Залыгина к себе в ЦК. Встреча, как рассказывал мне Вадим Борисов, была “крайне неприятной”. Залыгин понял из нее, что откладывать публикацию Солженицына будут бесконечно. На следующий день, в четверг, на плановом заседании политбюро, Горбачев, к удивлению некоторых собравшихся, сам поднял “проблему Солженицына”. Он предложил Союзу писателей посовещаться и решить вопрос самостоятельно.

Редакция “Нового мира” не знала, чего ждать от Союза писателей — организации, прославленной своей трусостью. В ее руководстве сидели многие из тех, кто в начале 1970-х участвовал в кампании травли Солженицына, которая предшествовала его высылке. Залыгин и Борисов с тяжелым сердцем пришли на заседание в Центральный дом литераторов.

Первым взял слово секретарь Союза писателей и ветеран приспособленчества Владимир Карпов. Карпов был из тех писателей-халтурщиков, которые в награду за несокрушимую верность получали огромные тиражи, просторные квартиры и дачи в уютном месте. За год до этого Карпов заявлял журналистам, что Советский Союз никогда не примет Солженицына, если тот не отречется от своих взглядов: “Если кто-то хочет вернуться, чтобы принять участие в наших реформах, — добро пожаловать. Но если человек, который занимался злопыхательством и очернял нашу страну за рубежом, хочет вернуться, чтобы продолжать это делать здесь, то для таких людей у нас нет места”. Залыгин подумал, что Карпов, конечно же, будет транслировать позицию Кремля. Но какова теперь эта позиция?

“Товарищи, — начал Карпов. — Раньше мы думали об Александре Исаевиче одно, но теперь ситуация изменилась…”

У Борисова словно камень с души свалился, он был счастлив. Ожидание окончилось. Нобелевская лекция Солженицына вышла в июльском номере “Нового мира” за 1989 год. Там же было помещено объявление, что “Архипелаг ГУЛАГ” начнут печатать в августе. Государственное издательство “Советский писатель” сообщило, что издаст многотомное собрание сочинений писателя. После долгого изгнания Солженицын вернулся на родину.

Через несколько дней после того как я получил по почте “солженицынский” номер “Нового мира”, мы с моим другом Львом Тимофеевым отправились посмотреть постановку “Одного дня Ивана Денисовича” в “Независимой студии”. Рекламы этого спектакля нигде не было, афиши не расклеивали. “Независимая студия” была бедной и малоизвестной труппой, которая работала в сыром подвале поблизости от одного из мрачных учреждений в Москве — дома 38 по улице Петровке, главного управления московской милиции.

За сценой я поговорил с исполнителем главной роли — актером Юрием Косых. Голова у него была начисто выбрита, а одет он был в сценический костюм — грязную телогрейку, в каких при Сталине ходили заключенные концлагерей. Неужели зэки, подобно эксцентричным английским полковникам и французским повесам, теперь стали “действующими лицами” на московской сцене?

Косых сразу сказал, что пьеса ему близка. Репетируя, он будто слышал голос отца. Его отец провел десять лет на Колыме. “Я играл Чехова, Шекспира, самые разные роли, — сказал мне Косых. — Но так хорошо у меня никогда не получалось. Мне кажется, что через отца я смог стать Иваном Денисовичем”.

Спектакль, как и повесть, начинался с подъема в пять утра, а заканчивался тем, что Иван Денисович засыпал, “вполне удоволенный”. Как и в повести, главный герой Косых проживал день, один из многих сотен дней, наполненный мелкими унижениями, жестокостью и маленькими триумфами духа. Декорации были мрачные: трубы, опутанные колючей проволокой, комки грязи на бетонном полу. Свет слабо мерцал даже в “полдень”, и это напоминало о зимних днях в Сибири.

Актеры иногда переигрывали, но Лев все равно был глубоко тронут. Он преклонялся перед Солженицыным. Сам он провел в заключении два года, девять месяцев — в лагере под Пермью. Он был зэком эпохи Горбачева, освободили его по амнистии, объявленной вскоре после возвращения Сахарова в Москву и саммита лидеров сверхдержав в Рейкьявике. Солженицын был для Льва главным писателем. Он читал “ГУЛАГ” еще в самиздате, и отдельные места книги о состоянии духа заключенного, которые он вспоминал в тюрьме, помогли ему выдержать его срок. “Александр Исаевич нанес системе сокрушительный удар, — говорил он. — «Архипелаг ГУЛАГ» — это уголовный и моральный обвинительный приговор больному обществу”.

На сцене засыпал Иван Денисович. На какое-то время зал погрузился в темноту, потом вполнакала зажегся свет. Раздались нестройные, потрясенные аплодисменты. Зрители поднимались с мест, потягиваясь: им было странно находиться в театре и вдруг вспоминать об обыденных вещах: о том, что нужно идти домой, купить на завтрак молока и хлеба. Лев несколько часов не мог отойти от спектакля. Когда мы шли по улице, он сказал: “Запах. Даже этот запах потного тела, волос, влажных от пота. Это запах лагерей. Я будто снова там очутился”.