Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

Все же он добавил: “Я стараюсь разглядеть в охранниках живых людей. Я вижу, что некоторые из них — хорошие люди, но они психологически сломлены. В Советском Союзе почти нет свободных людей”. Осин слушал все это со скучающим видом, но и с любопытством. Он еще раз покрутил пальцем у виска, показывая, что обвинения Голдовича — плод больного воображения. Действительно, разве может что-то подобное происходить в Перми-35?

После разговора с Голдовичем я спросил Осина, нельзя ли посмотреть на “изоляторы” — карцеры, куда сажали провинившихся заключенных. Почти каждый в Перми-35, да и вообще почти каждый политзаключенный в СССР побывал в таком карцере.

— А это обязательно? — недовольно спросил Осин.

Все же он с крайне раздраженным видом вышел на улицу, отпер большие ворота и показал мне площадку, покрытую снегом и грязью. В разных ее концах стояли ржавые футбольные ворота. “Место для активного отдыха, — пробурчал он. — Здесь мы даем им играть в футбол, волейбол и так далее. У вас-то в тюрьмах, небось, такого нет?”

Осин подвел меня к строению, похожему на сарай, и открыл дверь. За дверью обнаружился узкий коридор и несколько крохотных камер — изоляторов. Сейчас — возможно, в связи с приездом гостей — они пустовали. В каждой камере были только одни нары из широкой доски — на ней заключенный должен был спать. “Видите? — сказал Осин. — Ничего страшного”. Голдович до этого рассказал, что провел в таком изоляторе почти год — после бунта в Перми-35 в 1989-м. Тогда несколько заключенных отказались выходить на работу и на перекличку и носить на одежде бирки со своими именами. “Мы отказывались выполнять только те требования, которые предъявляют солдатам в армии, — объяснял Голдович. — Мы хотели устроить забастовку в соответствии с законом, в рамках закона. И после этого девять человек отправили в ШИЗО, в штрафные изоляторы. Там очень тяжело, но и к этому привыкаешь. Камера — три метра в длину, один в ширину, два в высоту. Она как твоя одежда. Тебе очень холодно, но через три дня тело само начинает себя греть. Там весь день ходишь, не спишь, ищешь, чем бы отвлечься, чтобы не сойти с ума, — например, начинаешь заделывать бумагой трещины в стене. Или стираешь носовой платок, снова и снова. Много думаешь — это тоже помогает”.

Осин захлопнул дверь в камеру и проводил меня к машине. Он холодно попрощался, даже не улыбнувшись.

По дороге обратно в Пермь майор Дронин заговорил о политике, о “беспределе”, творящемся в стране.

— Но ничего, скоро наступит диктатура, — с надеждой говорил он. — Не партийных органов, а настоящих — КГБ. Они и экономикой займутся, но будет строгая дисциплина.

— Как при Сталине? — спросил я.

— Нет, это чересчур, — ответил он. — Но, может быть, как при Брежневе или Андропове.

Дронин смотрел в окно, лагерь за нами уже почти скрылся в молочной пелене. Глаза майора были открыты, но казалось, что он грезит.

Исторические факты превращаются в историческую мифологию, — вот только я не мог и вообразить, с какой быстротой это происходит. Все, что я видел в Москве, Вильнюсе, Сибири и прочих местах, моментально становилось чем-то большим, чем голый факт — митинги, демонстрации, газетные отчеты, стенограммы и видеозаписи. Ни один рассказ, ни один конфликт или возмущение не обходились без мифологической составляющей: тема мести в драме Горбачева-Ельцина, образы Давида и Голиафа в литовско-кремлевской драме, сатирический аспект в драме шахтеров-угольщиков. Но мифологическим был прежде всего образ святого, возвышающегося над толпой глупцов и честолюбцев, униженных и оскорбленных. Сахаров принес огонь (водородную бомбу), но отрекся от своего дара; посвятил себя спасению земли Нод [95] Земля Нод — земля изгнания или странствия. В библейской Книге Бытия место, куда был изгнан Каин после убийства своего брата Авеля. Противопоставлена Эдему, земле блаженства. , когда это казалось подвигом Дон Кихота; вернулся из ссылки, чтобы нести свет мудрости и вразумлять царя.

Но святой был человеком. К концу 1989 года Сахаров выглядел так, словно из него выпустили всю кровь и всю энергию. Ему было 68 лет. Лицо его казалась пергаментным. Он говорил невнятно бормоча. Поднявшись на семь-восемь ступенек, долго не мог отдышаться. Он сутулился и чуть-чуть кренился вправо. А между тем потребность в нем только нарастала, и это требовало времени и сил. К нему на улицу Чкалова приходило больше посетителей, чем в 1970-е, когда его кухня была средоточием правозащитного движения. Теперь никто не боялся его навещать, и шли все подряд: репортеры, киношники, друзья, досужие иностранцы, последователи, депутаты, зарубежные ученые.