Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

- Либо ты хитрец, каких мало, - проговорил рассерженно Полотенцев, поднимаясь и натягивая на плечи халат, - либо ты просто поганая харя!

- Так точно, - подтвердил Тихон, скроив совершенно бессмысленную гримасу, и заросшее, изнуренное лицо его стало отталкивающе-дико.

- Вот что, - сказал подполковник, уходя. - Поправишься, будет в чем нужда или выпить захочешь - приходи ко мне, в управление. Да помни, о чем я тебя спрашивал. Да узнай на берегу, кто там у вас прокламации раздавал. Я в долгу не останусь. Понял?

"Черта лысого!" - подумал Парабукин с торжеством. Ему стало необычайно легко. Уверенность, что он провел за нос жандарма, веселила его. Взволнованно и юношески расцвело его самомнение: ведь недаром же заявилась к нему этакая шишка, почти - генерал, перед которым расступается в трепете вокзальный перрон. Его высокоблагородие господин подполковник! - поди-ка, будет он утруждаться разъездами ради каких-нибудь незначащих дел! Тихон Парабукин - другое. Тихон Парабукин знаком с господином Пастуховым и господином Цветухиным. А господа эти, без сомнения, отмечены неким вышним перстом, почему за ними начальство и охотится. Тут вот, наверно, и образуется поворот в жизни Парабукина, поднимется его блистательная звезда и сразу зальет перед ним светом новую дорогу.

Ему страшно захотелось поделиться с соседями по палате. Но они возвратились на свои койки хмурые и злые. Звонарь лег к нему спиной и скорчился, будто от боли. Парабукин окликнул его, он не отозвался.

- Послушай, дубовая голова, - сказал Парабукин. - Что ты от меня скулы воротишь? Раскаешься. Мне как раз счастье привалило, о котором ты намедни рассказывал. Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?

По-прежнему лежа к нему спиной, звонарь спросил:

- Это, что же, доктор по части сердца приходил?

- Вот-вот. Сердцевед. Профессор, - захохотал Парабукин.

- Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, - с желчью произнес сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твердо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все еще болталась на двери...

В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил ее тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.

- Трудно матери с вами, - сказал он горько. - Неправильно я жил, дочка.

- А как правильно? - спросила Аночка. - Мама говорит, кабы ты не пил...

- Пить я не буду, - сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. - Пить мне теперь здоровье не позволит.

Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.

- Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?

- Это как? - спросила Аночка. - Это как артисты?

- Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.

- На берегу?

- На берегу я и так известный. Нужен мне берег!

- А где еще? - сказала Аночка, глядя в окно. - Таким, как артисты, ты все равно не будешь. Они богатые.

- Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил.

- Вот и служи опять на дороге.

- Ты маненькая, - задумчиво ответил Парабукин, - ты не понимаешь.

Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселем:

- Поешь.

Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей:

- Поешь, говорю.

Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела еще дальше.

- Все равно не буду. Это - тебе, - сказала она, - сладкий.

Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:

- А про что генерал тебя пытать приходил?

- Кто тебе наболтал?

- Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала.

- Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! проговорил он, довольно усмехаясь.

Тогда она прошептала испуганно:

- Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.

- Защитник твой, - снисходительно кивнул Тихон. - Не бойся, я не скажу. Зачем мне?

Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями...

Еще не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновленным и нежным - малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве удивленно перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.