Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

Из столичных газет телеграф сыпал статью за статьей. Все они начинались и кончались словом - ушел. Ушел, ушел, ушел! - повторяли газеты, как будто до этой минуты все были счастливы и спокойны единственно потому, что Толстой никуда не уходил из своей Ясной Поляны, и тотчас потеряли покой и счастье, едва он ушел. - "...ушел от мира, как ушел на склоне дней своих легендарный пророк Моисей, как ушел Будда, возвестивший миллионам людей свое учение..."

- От кого ушел Будда? - спросил Пастухов.

- От супруги своей Ясодары, - ответил редактор.

Он ждал, пока Пастухов окончит чтение, и, едва тот оторвался от телеграмм, обратился к нему, говоря, по усвоенной редакторами привычке, от своего имени во множественном числе:

- Мы просим вас написать статью об уходе.

- У меня нет никаких мыслей. Нет ничего, кроме смятения.

- Напишите о смятении.

- Зачем? - искренне удивился Пастухов.

- Это необходимо. Не говоря о вашей известности, вы - наш земляк.

- Вряд ли это освобождает меня от обязанности писать только тогда, когда есть мысли.

- Довольно будет ваших чувств. Появление вашего имени в газете будет означать, что пресса сочувствует вам. Ведь в городе известно, что вы замешаны в политическом деле.

- В политическом деле? - еще больше удивился Пастухов.

- Не скрывайте. Для нас нет тайны, - вкрадчиво произнес редактор, и лик его изобразил иконописную всепонимающую скорбь.

Улыбнувшись озорной улыбкой, Пастухов сказал:

- Хорошо. Я попробую. Но я буду писать о жизни, а не о смерти. Буду писать о живом Толстом.

- Это прекрасно! - вздохнул редактор, задремывая от усталости.

Чем ближе подходил Пастухов к дому, тем глубже вселялось в него энергичное возбуждение. Силы приливали к душе, увлекая ее, заманивая к большому делу: его чувство сольется с чувством мира, его голос зазвучит в общем плаче, - нет, нет! - в общем славословии! Он напишет, напишет о необъятном сердце мира, о сердце России!

Он нарезал четвертушечками бумагу и уселся. Он хотел сказать о том, что сердце России не могло выпустить за свои пределы человека, принадлежавшего ему как сама тайна жизни, без которой нет сердца. Человек хотел уйти в неизвестность, но это намерение противоестественно, потому что часть не может уйти от целого. Природа восстала против бунта и удержала то, что ей принадлежит. Человек остановлен там, где он всегда был и где всегда будет - в сердце России. Астапово овевается теми ветрами, какие дуют в Ясной Поляне. Кругом - все та же крестьянская Русь, земли Пензы и Тамбова, земли Воронежа и Саратова, Тулы и Рязани. Они породили этого человека и удержат его в своем лоне навсегда.

Пастухов перечитал исчирканные четвертушки. Ему показалось - мысль сводится к тому, что человеку уготована могила там, где он жил, и что он Пастухов - коленопреклоненно копает вместе с другими эту могилу. Он зачеркнул написанное и походил по комнате.

Другая мысль пришла ему на ум, и он опять принялся за работу. Ему представилось, что культура есть замкнутая цепь принужденного движения. Эту формулу он взял из механики, определяющей такими прекрасными словами понятие механизма. Вся жизнь мыслящего человечества раскинулась перед ним как бесконечная передача зубчатых колес. Он вспомнил, что Пушкин еще писал "Капитанскую дочку", а молодой Герцен уже пошел в ссылку. Будущее Герцена перенимало движение колеса, которое должно было вскоре остановиться. Какое множество зубцов соприкасалось с колесом Толстого! Кто переймет его движение? не испытывал ли Пастухов в себе частицу силы, переданной людям этой великой жизнью?

Он зачеркнул и эти строки, улыбнувшись: соединять себя даже отдаленно с размышлениями о Толстом ему почудилось мелко. Он решил сварить кофе. Открыв буфетик, он вдохнул горький, пряно-нежный, горелый аромат кофейных зерен и почувствовал освежение. Он обладал обонянием мухи и оживал от запахов, точно прикасался к радостному смыслу существования. Он размолол зерна в мельнице, зажав ее коленками и прислушиваясь к хрустящему треску зубчаток, как к музыке. Ополоснув кофейник, он зажег спиртовку. Пока закипала вода, он курил. Мысли его торкались в разные концы, как в двери. Двери стояли настежь, но выводили в пустые комнаты. Он подумал, что Толстой, наверно, выпил бы сейчас с наслаждением крепкого кофе, а ему дают овсянку, сваренную на воде: в одной из телеграмм сообщалось, что он поел овсянки. Пастухов засыпал кофе и дал вскипеть. Обжигаясь, он выпил чашечку крошечными глотками. В голове прояснело, он поставил себе вопрос: что главное в Толстом? - и сразу ответил: главное - любовь.