Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

Этот акт отличался от предыдущего тем, что шляхта в нём упоминает о мещанах. Но если б она ограничилась только собственным сословием, то ей не на что было бы жаловаться: её имения были до такой степени неприкосновенны, что когда униатские архиереи просили короля, в 1596 году, чтоб униатских церквей никто не обращал в латинские костёлы, король нашёлся вынужденным отвечать письменно: «в королевских имениях мы это воспретим, но в маетностях шляхетских того учинити не можем». Как бы то ни было, только с этого времени вошло у шляхты в обычай шуметь на сеймах о притеснениях, которым подвергались православные, умышленно смешивая свои претензии с гонениями, которым подвергались только мещане. До нас дошла одна из безымянных и неизвестно где напечатанных брошюр, под именем «Суппликации к светлейшему и ясновельможному Сенату», распространённая между сеймующими панами в 1622 году. В это время Кунцевич находился уже в полном разгаре своей апостольской деятельности. По замечанию одного из папских нунциев, шляхта вообще нуждалась в королевских пожалованиях, потому что родовых имений не хватало для её обихода. Этим объясняется, почему никто не решился объявить в Суппликации имя своё, и самое место издания брошюры не означено. Тем красноречивее говорит она об отчуждённом и беспомощном положении мещан. Это одна из самых многоглаголивых манифестаций русской шляхты в пользу православия, какие только дошли до нас. Ряд подобных писаний начинается соборным посланием к митрополиту Онисифору в 1585 году и непрерывно идет вплоть до Хмельнитчины. Сеймовые диариуши наполнены жалобами православных земских послов и спорами за свободу вероисповедания; но то были не более, как политические агитации людей, домогавшихся этим способом королевских пожалований, по получении которых они делались латинцами.

Эти жалобы, эти споры и письмена, подобные Суппликации, с одной стороны, изображают нам, как действительно страдали непривилегированные и безоружные классы от религиозных гонений, а с другой показывают, как лицемерно плакались над ними люди, из которых не один, подобно Острожскому, владел вооружёнными замками, собственными городами, десятками и сотнями автократически подчинённых им сёл и часто такими запасами денег, какие весьма редко можно было найти в государственной казне. Положение русской церкви и опиравшейся на неё русской народности было тем опаснее, что привычка мыслить иерархически не давала мещанам и их духовенству видеть нравственной несостоятельности людей, на которых они взирали, как на своих представителей в высших правительственных сферах. Даже и в наше время эта привычка мешает многим различать явственно истинные страдания защитников православия от лицемерных воплей их предателей. «Разве с одним человеком имеете вы здесь дело? — говорили своим оппонентам сочинители сеймовой Суппликации. — Разве с одним городом? Разве с одним поветом? Правда, что только с одним народом русским; но русские люди так преданы своей православной вере, что мы скорее все готовы умереть, нежели допустим нашим отступникам вырвать из наших сердец данную нам Богом нашу веру. Разве мы хлопочем об имуществе? О здоровье? О жизни? Или нам дороги какие-либо другие временные блага? Дорога нам вера, дорога нам душа, дорого нам царство небесное. И потому-то, повторяем, скорее доведут нас до того, что мы дадим разлить нашу кровь до остатка, нежели отвлекут от той веры, которая чудесным образом пришла к нам с востока, — от той древней, святой веры, которая семью вселенскими соборами, как серебро в горниле, по св. псалмопевцу, седмерицею искушена, очищена».

Так умели говорить наши паны о самопожертвовании, и однако ж никто из них не пожертвовал ничем во всё время борьбы православия с унией. Ни одного можновладного мученика не представило нам смутное время в истории южнорусской церкви, и даже ни одно панское имение не было секвестровано за обещанную панскими манифестациями поддержку и защиту мещан, гонимых всевозможными способами, караемых денежными взысканиями и казнимых смертной казнью. Суппликация 1622 года была такой же фальшивой тревогой со стороны православной шляхты, как и все протесты «патрона православной веры», прозванного, как бы в насмешку, Святопамятным. [15] Сие название соединил впервые с именем князя Константина-Василия Острожского сочинитель панегирического посвящения Петру Могиле изданного во Львове в 1630 году «Октопха сиречь Осмогласинка». Можно сказать, что уже в его время дело отечественной веры сознавалось проигранным. Из неё старались только извлечь фамильные выгоды, то есть не отказаться от неё безвозмездно. Как люди по своему веку широко образованные, они в душе пренебрегали простонародным и монастырским православием. Как привилегированное сословие, они из-за интересов валящейся перед ними церкви не смели возмущать источник своих привилегий. Как члены общества, привыкшего жить не по средствам, они непреодолимо увлекались материальными выгодами. Наконец, как жертвы социального соблазна, предстоявшего им в виде высших и низших дигнитарств, они ораторствовали на каждом сейме в пользу православия, как будто для того только, чтобы подороже продать себя, и с каждым годом увеличивали собой число явных отступников. Между тем люди, одушевлённые истинной любовью к предкам и старине, люди, подобные Исаии Копинскому или Иову Борецкому, напрасно гальванизировали умирающее сословие электрическим током духа своего; напрасно выпрашивали у панов такие, можно сказать, прощальные фундации, какими оказались заднепровские монастыри в имениях Корибутов Вишневецких и самое пожертвование дома Ложек от имени Анны Гулевичевны; напрасно сочиняли для них красноречивые манифестации вроде «Суппликации к светлейшему и ясновельможному Сенату». Видя неудержимое тяготение своих двуличных патронов к польскому центру, они оставляли их без ругательств, какими противная сторона осыпала поборников православия, и, вместе с низшими классами русского народа, стремились к более сильной точке тяготения, к центру московскому.