Пантелеймон Кулиш - История воссоединения Руси. Том 3 [вычитано, современная орфография]

В награду за необыкновенные подвиги, римская курия возвела Кунцевича в сан полотского архиепископа. В тот самый год, когда Конашевич-Сагайдачный созвал 20 тысяч казаков на выручку из беды королевича Владислава с его Оссолинскими, с его Казановскими и Ходкевичами, Кунцевич торжественно вступил в резиденцию своей архиепископии, как бы готовясь восполнить неуспех польского элемента в Московщине покорением ему русского элемента дома. Иезуиты, во главе местного духовенства латинского, встретили созданного ими апостола процессией у входа в город. Участвовали в процессии и православные члены городского управления. Чувства ненависти, страха новых гонений и решимости не даться в руки иноверцам выразились глухо, но многозначительно, в приветствии одного из бургомистров, который заключил свою речь к архиепископу словами: «Если вступаешь в град сей с благими намерениями, гряди во имя Господне; если же замышляешь противное, лучше бы тебе не входить в него»!

Ещё завзятее обошёлся с законным архиеписком город Могилёв. Когда Кунцевич приблизился к городу, зазвонили в вечевой колокол, висевший на ратуше. Произошла тревога. Народ высыпал на городской вал с оружием в руках, а магистрат вышел за город с цеховыми знамёнами, и советовал Кунцевичу не въезжать в Могилёв, чтоб не было с ним того, что постигло Рогозу в Слуцке, Потея в Киеве, Вильне и Львове, а Грековича в Перемышле и других местах. [9] До нас дошла только угроза могилёвских мещан, но какие именно демонстрации против унии делались православными в означенных местах, мы не знаем. Что касается до бунта могилёвских мещан против унии, то он окончился сиденьем зачинщиков в тюрьме и окупом у предержащих властей, как это видно из следующих слов «киевских обывателей», приписавшихся к войску Сагайдачнаго: «у Могилёве килька мещан за веру на горло посажено, от которых пан канцлер Литовский шесть тысячей червонных хочет, если хотят быти вольными, а иншых ведь и выличити трудно всюды». (Археогр. Сб. I. 265).

Но это значило — лить масло на огонь. Кунцевич вовсе не был злой, напротив, по природе своей, это был энергически добрый человек. Не за богатство, не за власть перешёл он из православия в унию, как сделали первые униаты епископы и архимандриты. Он веровал искренне в нравственное превосходство латинской церкви и в святость Христова наместника на земле. Он презирал глубоко мещанство, как тупоумную чернь, вмешивающуюся в церковные дела. Он всей душой жаждал одолеть схизму, которая представлялась ему «чудовищем нечестивых догматов и делом дьявола», как выражалась о ней папская булла. Себя он не щадил нимало, и мученическая смерть была для него идеалом счастья в земном странствовании. Погружаясь в душеспасительные помыслы, он взирал на собственное тело, как на препятствие ко входу в божественную область человеческого существования. Он изнурял себя постами и ночными бдениями; он бичевался до кровавых синяков, и на свежие раны надевал власяницу. Экзальтированный иезуитами ум его, задолго до постигшей его мученической кончины, уготовил ему ту святость у Господа на небесах, которой, в католических сказаниях, сияет столько истинно добродетельных людей и столько безумных злодеев. Встречаемые им на пути к своей цели препятствия только усиливали в нём фанатизм, который в своих проявлениях отличался мрачной холодностью, чем он в особенности «омерзел народу», как выражается о нём, в письме к Рутскому, Лев Сопега. На него собиралась гроза со всех сторон, и всего сильнее — в сердцах жителей древнего города Витебска. Но чем больше было опасности, тем больше разгоралось его сердце, созданное, как это иногда бывает, или для высоких подвигов любви, или для мрачной тираниии.

Город Витебск имел самые древние привилегии между соседними городами. По этим привилегиям, витебцы не платили королю никакого мыта и даже не помогали ему своими «сябрами» (согражданами) в его обычных ловах. У них со времён варягорусских сохранился вечевой колокол, с которым они соединяли неопределённое, но дорогое для них понятие о своей независимости. Кто бы из витебцев пожелал удалиться из городской республики (было написано в их древней хартии), король, как хозяин города, не властен был ни над ним самим, ни над его имуществом. «Путь ему» был «чист, куды исхочет, без всякое зачеики». Удаляющийся должен был только «ударити чолом Святому Благовещенню и обвеститися королевскому воеводе да мужом витебляном». Между прочим, король, на основании старинного русского права, обязывался мещанам жен их силой замуж не давати, и кто из них, умирая, откажет кому-нибудь своё имущество, в это дело не вступайся; холопу и рабе веры не няти, судов, принадлежавших великим князьям литовским, не посужовати; кто будет заочно наговаривать на витеблян, того им витеблянам выявити; в заставу нигде витеблян не сажати; королевскому воеводе по витебской волости не ездити; кто из витеблян проступит у веса или в локте, того витеблянам самим казнити; даже если в отдалённых торговых городах у кого-нибудь из витеблян забракуют воск, и в этом случае казнити виновного самим витеблянам, по приезде его в Витебск; а когда королевский воевода витеблянам не понравится, король обязывался дать им другого по их воле. Так велики были уступки со стороны короны в пользу городской республики. Но всего дороже для неё было обязательство короля не вступаться в церковные дома и в церкви витебских «местичей». Даже в тех случаях, когда бы литвин или лях был крещён в русскую веру, король дал обещание «права их крестианского ни в чым не ламати».