Дмитрий Старостин - Между Средиземноморьем и варварским пограничьем [Генезис и трансформация представлений о власти в королевстве франков]

Изложенные выше наблюдения, касающиеся метода и стиля Григория Турского, оказали большое воздействие на историков послевоенного периода, обратившихся к исследованию конкретной проблемы отображения образа власти в «Истории» [17]. Впрочем, в начале XX в. наиболее чутким к проблемам авторского мировоззрения ученым было известно, что объективность Григория Турского наигранная, и за ней стояла тенденциозность {75} . Например, Хелманн отмечал как искусственную риторическую конструкцию то, что у Григория «демоническим» Хильперику и Фредегунде противостоял «добросердечный» Гунтрамн {76} . Данная точка зрения была полностью и некритически заимствована у Тьерри {77} . Подобные «прозрения», к сожалению, оказались не востребованными последующей историографией, и потребовалось еще много десятилетий, чтобы систематические поиски истоков мировоззрения Григория и его различных аспектов стали главнейшей задачей историков, занимающихся указанным периодом. В частности, вопросы об исторических концепциях и задачах, которые ставил перед собой Григорий Турский, характерны именно для исследователей последних лет. Можно отметить работу немецкого ученого М. Хайнцельмана, обратившего внимание на влияние, которое оказали на Григория Турского эсхатологические концепции истории, характерные для позднеантичного христианского мировоззрения {78} . Однако в этом труде автор акцентировал только один из аспектов мировоззрения Григория Турского, а именно — его церковно-эсхатологический характер. Иными словами, остается возможность изучить другие основания организации материала историком конца VI в. Современные медиевисты поделили сочинения V–VII вв. на те, которые следовали потестарной мифологии варварских племен, и те, которые интегрировали в повествование элементы христианской телеологии. Григорий Турский был отнесен ко второй группе {79} .

Один из важнейших вопросов, поставленных в данном исследовании, касается выявления в сочинениях раннесредневековых историков, живших в королевстве франков, позднеантичных культурных установок, и определения степени влияния, которое эти традиции оказали на формирование образа Франкского королевства. Суть вопроса кроется не просто в использовании античных риторических моделей, т.к. для многих ученых неоспоримым фактом является их присутствие в культуре Раннего Средневековья. Проблема состоит в способах адаптации позднеантичной знаковой системы к реалиям Раннего Средневековья. И здесь можно заметить, что образованные люди, жившие в эпоху господства варваров в бывших римских провинциях, могли уйти в солипсизм, не пытаясь адаптировать свою систему представлений к новым реалиям. Кассиодор, например, практически не допускал проникновения реалий варварского мира в язык позднеантичного делопроизводства, и поэтому его Остготское королевство выглядит так, будто в Италии ничего не изменилось со времени падения Римской империи после прихода готов {80} . На этом фоне подчеркивание Григорием Турским «варварства» франкской Галлии {81} давало возможность ученым в течение долгого времени утверждать, что королевство франков было наименее «романизованным» из всех варварских политических образований на момент возникновения в нем династии Меровингов, и что именно в нем можно в полной мере наблюдать процесс романо-германского синтеза. Более того, создалось впечатление, что период франкской истории, описанный Григорием Турским, был более варварским, чем последующие, когда франки постепенно стали воспринимать (или, как минимум, адаптировать) наследие Поздней Античности. Для проверки данных утверждений обратимся к ставшим хрестоматийным эпизодам с «Суассонской чашей» и с крещением Хлодвига, первого меровингского короля франков.

Несмотря на то, что большинство сюжетов франкской истории, казалось бы, было многократно исследовано {82} , ряд тем стал вновь привлекать внимание исследователей благодаря развитию в историографии новых концепций Раннего Средневековья. В частности, современное историописание возобновило те споры о достоверности исторического повествования Григория Турского, которые, казалось, остановились в силу невозможности найти единственно верное решение проблемы {83} , и снова поставило вопрос о достоверности отдельных событий {84} и, таким образом, для оценки методологии историописания эпохи и осмысления процесса ее развития. Это является особенно актуальным потому, что для исторической литературы, использующей эпизоды из Григория Турского, характерно порой диаметрально противоположное истолкование смысла событий. В особенности, стоит обратить внимание на историю с «Суассонской чашей», которая широко тиражировалась в университетских и школьных учебниках по Средним векам, тем не менее, ее значение авторы исследований и учебных пособий понимали совсем по-разному {85} . Данный эпизод ярко выявляет эволюцию взглядов ученых на Григория Турского в течение двух столетий. В основе историографической традиции обращения к указанному эпизоду лежит взгляд Ф. Гизо. Историк превратил рассказ о том, как Хлодвиг убил воина, не желавшего отдать церкви свою добычу (чашу из Суассонского собора), в доказательство того, что уже при Хлодвиге начался процесс романо-германского синтеза, который выразился в превращении властителя из «дружинного предводителя» в жесткого самодержавного правителя {86} . Представления о началах франкской истории, общие черты которых были выражены в программных «Исторических письмах» Тьерри, а детали разработаны в «Исторических рассказах» Гизо, стали практически общим местом в школьных и гимназических курсах, и оттуда проникли в массовое сознание.