Таким образом, я нашел формулу, но не место. Я искал формулу и не искал места, замкнуться в котором и свыкнуться с ним так, чтобы забыть обо всех остальных, мне стоило бы немалого труда. Стремясь увидеть вместе все места, где эта формула находится на пути к воплощению, я удаляюсь от каждого из них. Это не мое предназначение – гнаться за одним местом в ущерб всем прочим. Но если это не мое дело, и если я, в общем, справился со своим, зачем в таком случае я стал придираться к мелочам?
Зачем я позволил себя испытывать? И зачем я испытывал своих друзей и врагов скандальным хождением на грани?
В самом деле, к чему привели усилия, которые я предпринял, чтобы примкнуть к какой-либо секте или партии? До войны я состоял в небольшой ассоциации студентов-республиканцев в Школе Политических Наук. После войны я дважды в течение пяти минут видел Морраса. Однажды я был на собрании «Французского Возрождения». Однако я никогда не мечтал вступить в радикальную партию. Я звонил по телефону секретарю V Секции социалистической партии, чтобы спросить у него об условиях вступления. Я приходил па собрание Амстердамского комитета и сидел в президиуме.
Разношерстность и краткость этих попыток со всей очевидностью доказывают, что я нисколько не нуждался в такого рода служении, и что обыкновенное мое любопытство быстро удовлетворялось подобными средствами. Разумеется, они также доказывают и то, что я нигде не искал удовлетворения. Не моя вина, что «Французское Возрождение» было всего лишь притворством консерваторов, что Моррас мало ездил по свету, что не больше его ездил Блюм, что коммунисты по пятнадцать раз подряд на одном митинге поют «Интернационал», что «Народный Фронт» Бержери – пустая игра, но зачем же вообще прикасаться пальцем к этим очевидным вещам?
Нужно ли мне попадать в одну из этих ловушек, рискуя затем, меняя оттенок за оттенком и, в конечном итоге, полностью поменять цвет, как это легко получается у многих интеллектуалов, ввязавшихся в дело. Мне больше нравится терпеть пренебрежение политических писателей как пустому и даже презираемому за трусость дилетанту. Во «Французском Действии» меня считают скорее недоноском, чем притворщиком; в «Коммуне» – скорее притворщиком, чем недоноском. Внутренне меня всегда сопровождала наука различий, иерархия степеней ответственности.
Если интеллектуал переходит к действию, значит, он доверяется какому-то совершенно сиюминутному и несомненно недальновидному побуждению. В этом случае люди действия, входящие в партию, видят, как среди них появляется дикарь, который пытается пользоваться теми же словами, что и они, и создает из этих слов неведомый язык. Они встречают его с чистосердечным или притворным умилением. Затем интеллектуал уходит так же, как пришел.
Или же интеллектуал действительно сковывает себя позицией. Для политического писателя это вполне естественно и является единственным способом дать пищ усвоему таланту. Художник же в этом случае либо становится посредственностью, признает это и сочиняет пропагандистскую чепуху, либо хитрит со своей официальной позицией, переносит ее в свои книги.
Если писатель стар, это менее затруднительно, – хотя бы его звали Анатоль Франс или Андре Жид. Он замыкается в своем творчестве, как в безопасном укрытии. Ничто им сделанное не сможет поставить под сомнение многозначность его книг, они всегда будут служить противовесом его политическим выпадам, отрицанию человеческой глубины и неоднозначности во имя политического и социального.
Но, к несчастью, я часто сомневался в своем таланте или в его предназначении. Опасаясь желания взять не подобающий моему положению, слишком важный тон в романах, я иногда говорил себе, что гожусь только для деятельности более скромной и более сиюминутной. Мои попытки вступления в партию часто совпадали с моментами депрессии.
Тогда я бывал расстроен упреками и порицаниями, которые, вообще-то, всегда сыпались на меня со всех сторон. Затем, достигнув более ясного сознания своего интеллектуального предназначения, я подолгу отстаивал зыбкую, но в конце концов оказавшуюся действенной позицию. К несчастью, я еще не обладал четким ее осознанием.
Но секрет моих порывов к действию заключается также – и в немалой степени – в моих дружеских связях. Дружба в моей интеллектуальной жизни играет важную роль, несомненно более важную, чем любовь. Удивительно, что моими друзьями всегда были левые. Одна дружба проходит через всю мою жизнь – это дружба с Жаном Бернье, молодым буржуа, который долгое время был близок к коммунизму, до вступления в партию и после выхода из нее. Раньше я дружил с Раймоном Лефевром, еще одним молодым буржуа, бывшим в 1920 году одним из молодых руководителей и основателей коммунистической партии. Я знал Арагона, но только в то время, когда его занимала одна литературная политика, и все ее не хватало, чтобы отвлечь его от некоторой углубленности в себя. Еще был Эммануэль Берль, еврей-либерал. И Гастон Бержери, завзятый площадной крикун. Наконец Мальро, вестник перманентной революции.
Читать дальше