Как никогда крепла моя европейская вера, вера в Лигу Наций. Наперекор препятствиям она сохраняется и сегодня. Я жду идейных метаморфоз.
Я разоблачал национализм в глазах капиталистов, и вновь разоблачаю его в глазах фашистов. В этом у меня нет пока твердой опоры, я опережаю время. Но вскоре к европейской концепции придут мыслящие люди и даже те, на ком лежит ответственность: свидетельство тому – Муссолини, Сталин и, вне сомнения, Гитлер.
Новый социализм и старые социалистические партии. В июне 1932 года я должен был читать лекции, высказывать свои политические мечтания в Буэнос-Айресе. Я воспользовался этим случаем, чтобы вновь – после книги «Женева или Москва» – подытожить состояние моего сознания, описав весь пройденный на этот момент путь.
Перед молодыми аргентинцами, которые, подобно молодым французам, требовали от меня либо фашизма, либо коммунизма, я прежде всего говорил о полосе отчуждения, необходимой интеллектуалу для того, чтобы обеспечить свободу наблюдения и целостность восприятия. С этой удобной точки зрения я с живой симпатией проанализировал итальянский и русский феномены. Обозрев всю историю за последние пятнадцать лет, я лучше уяснил себе мировое значение фашизма. Бурное гитлеровское движение приближалось к своей цели. Я с уверенностью предрекал триумф если не Гитлера, то гитлеризма. Я видел обострившуюся до предела опустошенность пролетарских партий, что уже не было для меня новостью.
С другой стороны, я, в общем, считал себя социалистом. Но в своей диалектической манере я защищал социализм не иначе, как в его преодолении; я все время хотел видеть его другим по сравнению с тем, каким он был в партиях.
В этот момент мой дар предвидения работал в полную силу, но все же ему не удавалось принести мне полное освобождение. Я прекрасно видел, что путем гитлеризма движется вперед социализм, и меня это радовало, ибо я верил теперь в глубину любой социалистической доктрины (за исключением пролетарского марксизма). Но в особой ситуации Франции я изо всех сил пытался не смотреть дальше кончика собственного носа, я считал, что мой социализм вынудит меня замкнуться в старых жестких рамках пролетарских партий. Отсюда явная противоречивость моей позиции: я с симпатией анализировал фашизм и сталинизм и, наряду с этим, воспевал демократический социализм. Дело в том, что я действительно выбирал то общемировую, то франко-аргентинскую точку зрения.
Во всяком случае, в ходе этих лекций я глубже, чем когда-либо, проникся фундаментальной идеей, в распространение которой я, конечно, вносил свой вклад (увы, тогда, да и теперь, недостаточно активно), – идеей, которая доказывает единство моей политической мысли и предохраняет меня от упреков, которые мне можно сделать исходя из частностей моих квазинеподвижных колебаний, – идеей параллелизма между Москвой, Римом, затем Берлином, а сейчас и Вашингтоном, между сталинизмом и фашизмом. Я глубоко убежден в том, что сталинизм – это полуфашизм, а фашизм – это полусоциализм.
Нужно, однако, уточнить мою новую позицию по отношению к капитализму. Сначала я хотел исправить его изнутри, усилить его тенденцию к превращению в свою противоположность. Но я хотел подтолкнуть его эволюцию, топтавшуюся перед преградой национализма извне, и вновь придать ей, таким образом, некоторую остроту. После 1930 года я называл себя социалистом, подобно тому как господин Журден называл себя прозаиком. Сегодня все – социалисты, ибо все – сознательно или неосознанно – ведут социалистическую политику. Капиталисты, удрученные несостоятельностью режима и извращением его собственных ценностей (упразднением конкуренции, призывами к государственному протекционизму, подавлением свободы извлечения выгоды в рамках националистического государства), присягнувшие своим национализмом социализму, переодетому в фашизм, работают против самих себя, хотя думают, что все еще обороняются. Они, подобно аристократам XVIII века, собственноручно отправляют в переплавку свой социальный тип. Таким образом, мой социализм был не пролетарским социализмом коммунистов, но, очевидно, фашистским, реформистским социализмом.
Однако я еще не был готов применить к Франции то, что думал по поводу Европы. По возвращении я еще ближе сошелся с левыми. Кроме того, я был увлечен дружбой с Бержери, который, как мне казалось, проводил в жизнь идеи, вынашиваемые мною в теплом уголке вместе с интеллектуалами вроде старого радикала Эммануэля Берля и коммуниста-отщепенца Жана Бернье. Впрочем, объединяясь с Бержери, я имел открытое намерение провести его по несвойственному ему пути так же, как сам шел по несвойственному себе. Мы оба на ощупь искали что-то такое, что освободило бы нас и принесло нам удовлетворение. Однажды вечером, когда я ругал себя за вступление в социалистическую партию, он привел меня на митинг, организованный Амстердамским комитетом в знак протеста против расстрела рабочих в Женеве. Не могу сказать, что я чувствовал себя там в своей тарелке. На чисто пролетарском митинге я был смущен, как в гостиной миллионеров. Мне отвратителен тот, кто полон одним собой и пребывает в ленивом и откровенном самодовольстве. Если я и говорил, то, вопреки мягкости моих манер, в этом чувствовался порыв.
Читать дальше