Олег Платонов - Николай II в секретной переписке

Голова болит — сегодня больше не могу писать. Прощай и да благословит тебя Господь!

Горячо целую.

Твоя глубоко любящая тебя

Солнышко.

Ц. ставка. 15 сентября 1916 г.

Моя ненаглядная,

Очень, очень благодарен тебе за дорогое письмо.

Мне кажется, что тебе следовало бы поговорить с Шт. по поводу телеграммы Дэзи, так как это касается двух министерств — военного и иностранн. дел. Посылаю тебе также письмо, полученное мною вчера от Долли, дочери Евгения [979]. Она его сама привезла и непременно требовала, чтоб ее допустили ко мне. Благодаря обману и лживым рассказам на вокзале, она проникла в комнату Федорова и рассказала ему длинную историю про какой-то свой отряд и про свое желание проехать к югу подальше от Двинска и т.д. Нилов, заменяющий теперь Воейк., был возмущен и выпроводил ее из дому только обещанием передать это письмо. Ужасно! Она просит дать ей титул герцогини Лейхтенбергской, — после этого ты можешь быть уверена, что она попросит денег с уделов, на которые она, конечно, не имеет никакого права.

Недавно я принимал Силаева, он вернулся в полк, но не знает, как долго сможет там остаться. Такая жалость!

Дорогая моя! Я уже мечтаю о нашем свидании в скорости! Хоть я завален работой, мысленно я всегда с тобой!

Да, подумать только, дорогая мама уже 50 лет в России!

Храни тебя Господь! Нежно целую, моя любимая, тебя и девочек.

Навеки твой

Ники.

Ц.С. 16 сентября 1916 г.

Мой ненаглядный,

Серое, ветреное, дождливое утро. Дети отправились осматривать Ольгин санитарный поезд, оттуда — в лазарет, а к 12 1/2 — на панихиду по батюшкиному сыну, он просил нас прийти. Я остаюсь в постели до завтрака, так как сердце расширено и плохо себя чувствую. Вчера у меня была ужасная головная боль, но сейчас она прошла. Н.П. обедал с нами, затем мы вместе прочли письмо от Дрентельна, а также письмо, полное отчаяния, полученное им от Родионова. Трижды за один день им пришлось ходить в атаку (кажется, 4 сентября), а позиция совершенно неприступная. Германцы были совершенно невидимы, и их пушки Максима давали залп за залпом. Один пленный рассказывал, что они окопались на глубине 10 метров и как-то передвигали пушки вверх и вниз, смотря по надобности, так что наша артиллерия не причиняла им никакого вреда. Им (германцам) известно, что против них расположена гвардия, — они чувствуют, что ими жертвуют совершенно зря.

Я просила нашего Друга особенно помолиться за успех твоих новых планов. Он это исполнил и надеется, что Бог благословит твои начинания. Все говорят, что командир Павловцев (Шевич) — настоящая размазня, этот полк не имел ни разу успеха и редко продвигается. Мне кажется, наши генералы проявляют ужасную слабость. Ах, да! Он велел тебе передать, чтоб ты не терзался в тех случаях, когда ты отставляешь генерала, а после оказывается, что он невинен, ты всегда можешь его простить и вновь принять на службу, — и ему это тоже не причинит вреда, так как заставит его почувствовать страх Божий. Аня едет на 2 дня в Финляндию на именины матери.

Надеюсь, что при следующем нашем свидании будет хорошая солнечная погода.

Это хорошая мысль — относительно батальона — передала Н.П. то, что ты думаешь по этому поводу, — он только высказывает надежду, что они не будут ни в Одессе, ни в С. [980], но в каком-нибудь небольшом городе, где их легче держать в руках, — да и меньше соблазнов, чем в большом городе, — и следить за тем, чтоб они работали как следует.

Только что получила твое милое письмо, нежно благодарю. Вели Нилову ответить Долли, что она не может получить титула (без объяснения причины). Как она это себе представляет? Разве ее брак с Гревеницем не идет в счет? Она, думается мне, с ума сошла. С ней лучше иметь поменьше дела, — лучше всего пусть ей ответит Нилов, — ведь она была родственницей его жены, а Фредерикса сейчас здесь нет.

Я тоже с великой радостью думаю о нашей встрече — надеюсь, что к тому времени буду чувствовать себя лучше, сейчас совершенно никуда не гожусь. Представь себе, греческий Ники все еще в Павловске и, говорят, в ужасно нервном состоянии. Не могу понять, почему они его, наконец, не отпустят домой, он здесь ничем не может помочь, — или, быть может, это делается в доказательство добрых чувств, питаемых к нам?

Посылаю тебе бумагу насчет генерала Огановского [981] — прочти ее и сделай с ней, что найдешь нужным.

Теперь должна кончать. Небо прояснилось, солнце сияет. Беккер [982] приехала. Чувствую себя отвратительно. Благословляю и целую без конца.