Владимир Абаринов - Катынский лабиринт

Распространено также мнение, что суд над виновниками сталинского террора невозможен, поскольку их нет в живых. Но и это не так: согласно статье 5 УПК РСФСР, уголовное дело может быть возбуждено и против умершего в тех случаях, «когда производство по делу необходимо для реабилитации умершего или возобновления дела в отношении других лиц по вновь открывшимся обстоятельствам».

Вынужденное «покаяние» — это еще не очищение от скверны сталинизма. Только суд может объявить сталинизм вне закона, а его пропаганду запретить де-юре без ущерба для плюрализма. Всяправда — вот гарант нашей способности к подлинному нравственному обновлению.

Процесс десталинизации только начинается. Главное — не остановиться на полпути, иначе «белые пятна» так и останутся «грязными». Это пятна не на истории, а на совести народа.

В 1991 году, еще до того, как были обнародованы катынские документы, в Москве вышла книга Владимира Абаринова «Катынский лабиринт». В настоящий момент книга вышла по-польски под заглавием «Катынские палачи». К польскому изданию автор написал предисловие, большую дополнительную главу 7, где излагает развитие темы Катыни в СССР-России после 1990 го, и постскриптум. При подготовке дополнительных материалов автор использовал информацию как из своего архива, так и из опубликованных в последние годы источников, в частности, из обстоятельного исследования И. С. Яжборовской, А. Ю. Яблокова и В. С. Парсадановой «Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях» (РОССПЭН, Москва, 2001).

Эта книга писалась в другой жизни и другом мире. О них сегодня даже странно вспоминать. Будто листаешь семейный альбом фотографий и видишь себя в далеком детстве, наивного и глупого, и смотреть на себя прежнего немного стыдно, потому что ведь у каждого в детстве были стыдные тайны, о которых мама так и не узнала, но ты-то знаешь. И еще немного жалко себя — потому же, почему бывает жалко людей, запечатленных на довоенных или дореволюционных фотографиях: они не догадываются, чт о их ждет впереди.

Закат брежневской эпохи был таким медленным и долгим, что мы ничего не замечали. Лично я был уверен, что советский рейх простоит еще лет пятьсот. Это было абсурдное, вывернутое наизнанку государство, но рушиться ему было не от чего — ни извне, ни изнутри его никто не разрушал. Даже диссиденты требовали от вождей лишь одного: соблюдайте собственную конституцию. Кафкианская реальность, но иной нам было не дано, и мы приспособились к той, какая была.

Действительное разрушение большевистской империи началось тогда, когда потеряла свою эффективность пропаганда — машина крутилась, но на холостых оборотах. У нас просто наступила идиосинкразия: пропаганды было слишком много, и головной мозг стал сопротивляться. Это была защитная реакция организма.

В 70-е годы «железный занавес» уже основательно проржавел и прохудился. Несомненно, в Кремле думали над тем, как бы «выпустить пар», и при этом искали альтернативу «буржуазной» культуре. Так посредственный певец, но зато восторженный поклонник социализма американец Дин Рид стал в СССР звездой рок-н-ролла, а серб Гойко Митич — главным индейцем восточногерманских вестернов. Но самой большой брешью, самым широким окном в мир для моего поколения была Польша.

Сейчас уже и не вспомнить, с чего это началось. Максимы Станислава Ежи Леца я прочел раньше, чем увидел «Пепел и алмаз». И то и другое стало для меня откровением. Я был заворожен этим строем чувств и мыслей, этой неповторимой, неподражаемой смесью горького сарказма с высоким романтизмом, трагедии с фарсом, нежности со стойкостью. В нашей компании студентов московского института кинематографии слова «польское кино» были термином, не требующим объяснений. «Польское кино» не обязательно было польским. Прочитав сценарий однокурсника, я мог сказать ему: «Это польское кино». Такой оценкой можно было гордиться. Но она означала, что сценарий, скорее всего, так и останется рукописью. «Пейзаж после битвы» я увидел раньше, чем прочел Тадеуша Боровского, но и «Прощание с Марией» для меня — тоже «польское кино».

Позднее у меня появились друзья среди польских актеров и режиссеров, на московском кинофестивале польская делегация была самая общительная и раскованная, оправдывая присвоенное кем-то Польше звание «самого веселого барака в соцлагере», а однажды я наблюдал, как Даниэль Ольбрыхский давал интервью юной советской журналистке, на все вопросы отвечая исключительно цитатами из песен Владимира Высоцкого, и всякий раз в точку, и ни разу не повторился. Это был феерический спектакль! Журналистка смеялась вместе со всеми, но, когда поняла, что ни слова опубликовать не сможет, смех обратился в слезы, и кто-то сказал: «Ну что ты делаешь, Данила? Дай девочке нормальное интервью, а то ее с работы выгонят». И Данила дал нормальное интервью.