Владислав Ходасевич - Державин

В этом кратком изложении судьбы писателя обращает на себя внимание многообразие его литературной деятельности. Ходасевич предстает перед нами, по крайней мере,

-------------------

1 Ходасевич В. Ф. Избранная проза. New York. 1982. С. 5-6. Исправим две мелкие неточности. Ходасевич учился в Московском университете, но не сумел закончить его, по его собственному свидетельству, "отчасти вследствие обстоятельств личной жизни, отчасти из-за болезни (туберкулез)" (Вопр. лит. 1987. № 9. С. 228). Кроме того, заглавие "Поэтическое хозяйство Пушкина" носила книга, вышедшая в 1924 году в Петрограде без участия Ходасевича. Парижское издание 1937 года называлось "О Пушкине".

(6)

в четырех ипостасях: поэта, мемуариста, критика и историка литературы. Конечно, сравнительная значимость этих сфер приложения своих сил была для него далеко не одинакова. "Из всех явлений мира я люблю только стихи, из всех людей - только поэтов" (ЦГАЛИ, ф. 1068, оп. 1, ед. хр. 169, л. 1),сформулировал он свое кредо в анкете 1915 года. Поэтическое творчество он неизменно воспринимал как "Богово", а все остальное в большей или меньшей мере лежало для него в области "кесарева". Хроническое безденежье вынуждало его не покладать пера, начиная с молодости, когда он сообщал Г. И. Чулкову, что должен написать биографию Павла I "в месяц, иначе умрет с голоду" (ОР ГБЛ, ф. 371, оп. 5, ед. хр. 121, л. 7) и до последних лет жизни, когда ему приходилось каждый четверг заполнять своими статьями подвалы газеты "Возрождение", издатели которой ни человеческими качествами, ни литературными и политическими пристрастиями не вызывали у него ни малейшей симпатии.

В то же время было бы ошибочно заключать, что писание в прозе было для Ходасевича только средством заработка, тем, что в сегодняшнем языке обозначается выразительным термином "халтура". Чувство ответственности перед словом исключало для него возможность не только кривить душой, но и браться за чуждую себе работу. Все, что писал Ходасевич как мемуарист, критик или исследователь, было по существу построением единого здания литературы, в котором поэзия должна была занимать место высшего, но неотделимого от всех других, этажа.

Значение критической и историко-литературной работы особенно повышалось для Ходасевича тем, что сам он неизменно был приверженцем творчества, основанного на знании и мастерстве. Одним из наиболее заметных событий литературной жизни русской эмиграции стала его полемика с Г. Адамовичем о так называемой "поэзии человеческого документа". Возражая оппоненту, отстаивавшему ценность безыскусных, но искренних поэтических признаний, Ходасевич утверждал, что истинной поэзии вне культуры и профессионализма не может существовать. Естественно, еще более высоким критериям такого рода должен был соответствовать человек, пишущий о литературе. "Начала интуитивные,- утверждал Ходасевич в статье "Еще о критике" (Возрождение, 1928, 31 мая),- как то известное чутье, вкус и т. д. имеют свои права и свое значение в работе критической. Но интуиция должна быть поверена знанием, как

(7)

сложение вычитанием, а умножение - делением. Критик интуит слишком опасно похож на гадалку. Впрочем, ведь и гадалкины предсказания о будущем "поверяются" ее умением угадать прошлое. Отсюда: критик, не поработавший в истории литературы, всегда подозрителен в смысле его компетенции". Говоря об Ю. И. Айхенвальде, считавшемся видным представителем именно импрессионистической критики, Ходасевич счел нужным подчеркнуть, что тот в своих суждениях "опирался на известную систему художественных воззрений и на солидные познания, а не на какую-нибудь интуицию" (там же). В другом месте он жаловался на "снисхождение", а то и "сочувствие", которым "слишком долго пользовались у нас", "бодрое делание без умения, суждения без познаний, зато по "вдохновению", дилетантщина во всех видах" 1.

Такая оценка интуиции и вдохновения может показаться неожиданной в устах поэта, да еще столь кровно связанного с символистской культурой, в которой "прозревание" разного рода "сине-розовых туманов" составляло едва ли не священную обязанность любого художника. Здесь, однако, таится своеобразие литературной, да и жизненной позиции Ходасевича, который, не отказываясь от представлений о высоком, пророческом назначении поэзии (см. его статью "Кровавая пища" - Возрождение, 1931, 21 апреля), "всегда,- по выражению Н. Берберовой,- предпочитал математику мистике". 2 Стремление к горькой безыллюзорности суждений, оценок и предсказаний, мучительное отдирание от себя самых дорогих пристрастий и верований ради обретения последней трезвости взгляда определяют и интонацию его стихов, начиная с первого зрелого сборника "Путем зерна", и ни с чем не сравнимый интерес его мемуаров, и его особое положение в среде русской литературной эмиграции, где он снискал репутацию демона скептицизма. "Это я, тот, кто каждым ответом/Желторотым внушает поэтам/Отвращенье и злобу, и страх",- писал Ходасевич в стихотворении "Перед зеркалом".