Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 2)

- Да что их ловить-то?

- Анфиска это любила.

- Кого? Чего?

- Играться... когда мы купались с ней. "Давай, говорит, зайцев из-под воды ловить". Нырнет - и, как рыба, вверх. Руки вытянет. Вынырнет, расхохочется, солнечный заяц на лице у нее дрожит. "Упрыгнул", - говорит... А я ей: "Не-ет, поймала!" Она не может понять, об чем я...

Все это Кирьян говорил, закрыв глаза, и, кажется, далекие картины были перед ним как наяву.

Вдруг он разомкнул набрякшие, тяжелые веки, грудь опять начала с хрипом вздыматься.

- А взял я ее порченой. От Федьки Савельева была брюхатой... Парази-ит!

И Кирьян изо всей силы ударил затылком раз, потом другой об железную спинку больничной койки, будто хотел расколоть голову.

- Господь с тобой! - вскочила старуха. - Кирюшенька! Кирьян...

Она затормошила его, откинула одеяло, потащила тяжелое тело вниз, чтобы голова не доставала до коечной железной спинки.

Потом он долго лежал навзничь, запрокинув на подушке исхудалое, крючконосое лицо. Он был по-больничному коротко острижен, залысины по бокам выпуклого лба как-то мертвенно желтели, из закрытых глаз по вислым щекам, заросшим крепким волосом, сочились слезы.

- Ты не майся, сердешный, - проговорила Глафира Дементьевна. - Что ж теперь... Какой прок изводить себя?

- Пошла бы ты! - прохрипел Кирьян. - Что ты в душу ко мне лезешь?

Старуха, будто не слыша этих слов, снова села на табурет. Кирьян опять лежал с закрытыми глазами, молчал. Молчала и Глафира Дементьевна.

- Анфиска-то тогда мертвым ребенком разродилась, который от Федьки был... Но я б все равно ее не бросил, коли б и живой родился, - проговорил Кирьян тихо и просто. Он открыл глаза, чуть повернул голову вбок, стал глядеть на пляшущие солнечные пятна.

- А может... Слышь, сынок? Я старая, всякого навидалась за долгую-то жизнь. Ну и что ж, кумекаю дряхлым своим умом, каково тебе было с такой женой, - старуха произнесла это как-то неуверенно, она говорила и будто одновременно раздумывала, стоит ли говорить дальше. - А вот почто-то мне чудится - не умом покуда она жила... Не умом.

Кирьян оторвал глаза отметены, медленно повернул голову к старухе, в измученных глазах его стоял вопрос.

- Я к тому, сынок... Мы в ранешное время не в городу жили, в Нижней Ельцовке, деревня такая под городом и ныне есть. Колодезь у нас был. Черпали да черпали из него, ко вкусу воды привыкли и не замечали его... А потом иссяк отчего-то колодезь. Стали мы воду в речушке брать. И вот тогда-то и поняли: господи боже ж ты мой, какая сладкая вода в колодце-то была! К тому я говорю, сынок, - написал бы ты Анфисе своей...

Кирьян изменился в лице, внутри у него будто застонало что, какую-то жилу будто стали вытягивать из него. Он поднял руки, опять схватился за спинку койки над головой, подтащил повыше, на измятую подушку, свое тело. Но ничего не сказал, так и замер, сжимая ладонями железную спинку.

- А что ж ты думаешь? А что ж ты думаешь?! - вгорячах воскликнула старуха, будто ей кто-то возражал посторонний, а не Кирьян. - Душа в тебе славная, Кирюшенька, чистая... Оно, бывает, до поры до времени человек и не видит, какое ж небушко-то над головой раздольное да красивое... Война-то сколь горюшка людского принесла! Всему она другую цену определила... Надька вот моя тоже не мед-сахар была. Она ладная в девках ходила, а в бабенках еще глаже стала. Не укрою - млела она, когда мужики глаза к ней прилепляли. Да и кому это в сердце-то не кольнет, бабье мы, ох бабье... Ну, и крутила Надька, бывало, хвостом. Бы-ва-ало! А сейчас локти грызет. "Дура-то я, говорит, была несусветная какая".

- Сказал уж я тебе... не такая Анфиска.

- Да я те на то и отвечаю - и Надька была не такая! - упрямо возразила старуха. - Ну чо ты дальше-то будешь? Ну, в инвалидный дом тебя определят. Андрей Петрович, слышала я, говорил... "Коли, грит, семья от него откажется, не бросим на произвол судьбы". Так что в дом-то инвалидов всегда ведь не поздно. Но спробуй, напиши, вызови... Тогда уж видно все будет. Дети ж у тебя кроме ее.

Кирьян громко глотнул слюну, пальцы, сжимавшие железные прутья койки, побелели на сгибах.

- Дети... Верка, дочь, та сволочью выросла. Побрезгует и притронуться ко мне. Колька вроде бы с душой... ничего. Да тоже скоро на войну уйдет, скоро его год забреют. И Анфиска забрезгует... Не ответит даже, может. Тогда я не переживу... Я ее, стерву, все ж таки люблю. Не-ет...

Голос Кирьяна хрипел, прерывался, слова он выталкивал тяжело, худая грудь тряслась, будто внутри у него, под ребрами, ворочалось живое что-то.