Ричард Пайпс - Три «почему» Русской революции

Во многом аналогичная картина сложилась и в предреволюционной России. В октябре 1905 г., вслед за поражением в войне с Японией и прокатившимися по всей стране беспорядками, которыми это поражение сопровождалось, царское правительство почувствовало себя вынужденным дать стране конституцию и парламент. Разумеется, это было шагом в правильном направлении, позволившим сократить пропасть, уже образовавшуюся между политической формой правления и общественно-экономическим и культурным содержанием. Но, по ряду причин, реформы, дарованные в 1905-м и 1906 г., вскоре оказались выхолощенными. Царская власть, опираясь на реакционные группы поддержки, отказалась от своих уступок, потому что они были навязаны ей под дулом пистолета, тогда как либеральная и радикальная интеллигенция, восприняв эти уступки лишь как прелюдию к наступлению подлинной демократии, отказывалась оставаться в определенных ими границах. Таким образом, каждая из сторон, на свой собственный лад, саботировала конституционные перемены 1905–1906 гг., в результате чего прежняя напряженность сохранялась. Что, однако же, не означает, будто Россия была одержима революционной лихорадкой. Я не нахожу доказательств этому. Нахожу лишь специфические и вполне конкретные поводы для общественного недовольства, в большей или меньшей степени присущие любому обществу, но в случае России находившие неадекватные способы решения. В истинных демократиях накопившиеся подобные поводы для недовольства устраняются в ходе мягких революций, именуемых выборами. В ноябре 1994 г. распределение голосов на выборах в Конгресс Соединенных Штатов безошибочно сигнализировало о неудовлетворенности существующими условиями: поражение потерпели буквально все кандидаты от правящей Демократической партии. В результате изменилась расстановка сил в Конгрессе и произошла поразительно быстрая смена поведения Белого дома, в котором по-прежнему восседал демократ. Однако в царской России подобных возможностей не существовало. Недовольство накапливалось — и к зиме 1916–1917 г., в результате инфляции и перебоев в снабжении, население крупных городов оказалось настроено агрессивно и решительно.

Наконец, мне хотелось бы привлечь ваше внимание к проблеме крестьянства, которая кромешной тучей нависала над Россией со дня ликвидации крепостного права в 1861 г. и которую советская власть «решила» на свой лад, упразднив общинное землевладение и уничтожив при этом миллионы крестьян. Я сошлюсь на уже упомянутое выше нежелание со стороны русского мужика признать право частной собственности на землю. Такой подход выглядит анахронизмом и присущ многим примитивным народам. В случае с Россией он коренится в своего рода коллективных воспоминаниях о Золотом веке, когда земля была доступна любому, потому что малочисленное население страны было рассеяно по воистину бескрайней территории. Еще на рубеже двадцатого века большинство русских людей, как малограмотных, так и образованных, было убеждено в том, что, стоит отменить право частной собственности на землю, — и пригодной для обработки почвы с лихвой хватит каждому. Фактически же земли не хватало. Народонаселение увеличивалось с поразительной стремительностью: ежегодный прирост составлял от пятнадцати до восемнадцати человек на тысячу жителей. Премьер-министр Петр Столыпин произвел расчеты необходимой площади пахотных земель, которая могла бы прокормить ежегодный прирост населения, и пришел к выводу, что такого количества земли в стране просто нет, даже если встать на путь тотальной конфискации помещичьей. Единственным способом разрешить проблему перенаселения в сельской местности было повышение урожайности и индустриализация страны. Но деньги на существенное повышение урожайности отсутствовали, тогда как промышленность, хоть и разрастаясь, развивалась недостаточными темпами для того, чтобы обеспечить работой то количество рук, которое ежегодно высвобождалось на селе. В результате возникла взрывоопасная ситуация, которую многочисленные программы, инициированные Столыпиным (такие, как переселение или раздача крестьянам государственной собственности), могли бы ослабить, если бы на их реализацию имелось достаточно времени, а радикальная интеллигенция не толкала крестьян на установление собственных порядков.

В итоге императорская Россия на поздней стадии ее существования сохраняла серьезное внутреннее напряжение, обусловленное отчасти нежеланием царизма встать на путь демократических перемен, а отчасти — длительными и взрывоопасными настроениями русской деревни, которой не хватало пахотной земли, чтобы обеспечить работой всех ее обитателей. Однако действительно критическим фактором, тем фактором, который превратил частные и конкретные выражения недовольства во всеобъемлющее отрицание существующего политического, экономического и общественного порядка, — была интеллигенция. Русская интеллигенция, как радикальная, так и либеральная, придерживалась куда более левых взглядов по сравнению с западными интеллектуалами, она исповедовала утопические идеи, вычитанные из западной литературы, не имея возможности опробовать их на практике. Люди, приходящие к власти с готовыми планами великих преобразований, пытаясь реализовать эти планы, как правило, достаточно быстро осознают границы реформ, определенные укорененными обычаями и законными интересами людей. Например, администрация президента Клинтона взялась за дело, руководствуясь, скорее, радикальными планами, зародившимися в атмосфере теоретизированья шестидесятых годов, но буквально сразу же осознала, что, при всем благородстве намерений, замечательно выглядящее на бумаге не поддается воплощению в жизнь. Однако если амбициозным кандидатам в реформаторы не представляется шанса извлечь урок из претворения идеалов в жизнь, они не только продолжают исповедовать прежние утопические взгляды, но становятся их фанатическими приверженцами, преисполняясь уверенностью в том, что, стоит проявить необходимые решимость и силу, утопия непременно обернется явью.