Вадим Кожинов - Пророк в своем Отечестве (Ф И Тютчев и история России)

Аксаков решительно оспаривает самый характер деятельности Тютчева. Хотя он не раз оговаривает, что поэт не был по своей глубокой внутренней природе "светским человеком", он все же вполне определенно утверждает, что Тютчев "любил свет... любил его блеск и красивость; ему нравилась эта театральная, почти международная арена, воздвигнутая на общественных высотах, где... во имя единства цивилизации, условных форм и приличий, сходятся граждане всего образованного мира, как равноправная группа актеров".

До нас дошло между тем множество высказываний поэта, неопровержимо доказывающих, что в зрелые свои годы он с негодующим презрением относился именно к тем чертам "света", восхищение которыми усматривает в его поведении Аксаков ("международная арена", "единство цивилизации", "условные формы", "группа актеров" и т.п.).

Так, столкнувшись на той самой "международной арене", о которой говорит Аксаков, с характерной ситуацией, когда иностранные дипломаты принимали взгляды аристократических салонов за выражение общественного мнения страны, Тютчев рассказывал (письмо к Анне от 22 ноября 1870 года): "Я в конце концов заявил некоторым господам из дипломатического корпуса, что они с таким же успехом могли бы справиться о настроениях народа у французской труппы Михайловского театра, как и в любом салоне или кружке изысканного петербугского общества, ибо и те и другие имеют одинаково мало общего с Россией". Одной этой фразы, пожалуй, достаточно, чтобы опровергнуть представление, согласно которому Тютчеву "нравилась эта театральная, почти международная арена" петербургского света.

Аксаков как бы не хотел понять, зачем Тютчев тратит столько времени на "светскую жизнь". Правда, он отметил в своей биографии, что "частые беседы Тютчева с главнейшими деятелями той эпохи, с которыми он был близок... были также, без сомнения, своего рода делом". Но из самой этой фразы очевидно, что Аксаков считал, скажем, издание славянофильских газет и журналов неизмеримо более важным делом, чем эти тютчевские "беседы". Он, как это ни странно, не заметил, что если не все, то главные внешнеполитические статьи, которые в 60-е годы появлялись в его, аксаковских, изданиях, были так или иначе внушены Тютчевым и включены им в единую систему с этими самыми "беседами" с "главнейшими деятелями", благодаря чему статьи эти только и обретали определенную действенность.

К тому же, оговорив, что светские "беседы" поэта были "своего рода делом", Аксаков в целом все-таки "осудил" его светскую жизнь. Он писал о Тютчеве: "Жить всею полнотой внешней* общественной жизни... было для него насущной потребностью... Только бы не было скучно, - только бы зрелище или беседа, чем бы они обставлены ни были, давали пищу его уму, возбуждали в нем участие, представляли сами по себе живой завлекающий интерес".

Голос Аксакова звучит, пожалуй, особенно осуждающе там, где он размышляет об отношении Тютчева к Овстугу: "Он даже в течение двух недель не в состоянии был переносить пребывание в русской деревенской глуши, например, в своем родовом поместье Брянского уезда, куда почти каждое лето переезжала на житье его супруга с детьми. Не получать каждое утро новых газет и новых книг, не иметь ежедневного общения с образованным кругом людей, не слышать около себя шумной общественной жизни - было для него невыносимо".

Как представляется, было бы уместно удивиться скорее тому, что Тютчев в эти годы все же каждое лето - до начала своей предсмертной болезни приезжал хоть на несколько дней в Овстуг, хотя дорога в оба конца отнимала много времени и сил. Значит, что-то неотвратимо влекло его в родные места.

Аксаков, конечно, прав, утверждая, что поэт не мог сколько-нибудь продолжительное время находиться "в глуши", - там, где не был слышен пульс мировой политической жизни. Только едва ли уместно объяснять это давлением "скуки". Поэта неудержимо влекло в центры политической жизни глубокое и острое чувство тревоги - личной тревоги о состоянии мира в его целом. Уже незадолго до смерти он писал жене (14 сентября 1871 года): "Мне кажется, что я уже на три четверти ушел в небытие, и единственное, что еще от меня остается, - это чувство тревоги".

Притом в душе поэта так или иначе жило ощущение, что его собственная политическая воля реально участвует в делании истории, в той всемирной борьбе добра и зла, о которой он не раз говорил. И он не хотел даже на короткий срок выпустить из рук те нити политической жизни, которые в той или иной мере были ему подвластны.