Виктор Муратов - Командарм Лукин

Лукин был потрясен его мужеством. Глядя на эту страшную картину, он думал: «С таким народом немцу нас не одолеть. Никогда, во веки веков!»

В конце ноября в госпиталь советских военнопленных прибыл представитель Международного Красного Креста, швед по национальности. Осмотрев руку Лукина, он сказал, что руку еще можно спасти. Для этого нужна нейрохирургическая операция по сшиванию нервов.

— Почему же ее не делают? — спросил Лукин.

— Немцам сейчас не до вас. У них очень много своих раненых, они не будут заниматься вами.

— Пусть не мной, — проговорил Лукин, — но в госпитале ежедневно умирают до четырехсот человек. Это же сознательное истребление. Разве вы, представители Красного Креста, не видите бесчеловечное отношение к раненым военнопленным?

— Что я могу сделать? — Представитель Красного Креста развел руками. — Ваше правительство не подписало Гаагской конвенции о защите прав военнопленных. С тех пор как на земле ведутся войны, всегда были пленные, — глубокомысленно излагал он. — Даже у самой победоносной армии всегда были и будут пленные. — И, усмехнувшись, добавил: — А вы полагали, что война будет без пленных с вашей стороны?

— Но отсутствие конвенции не дает права так обращаться с ранеными пленными, — говорил Лукин. — В разгар Смоленских боев в наших войсках был зачитан приказ советского командования о гуманном отношении к пленным.

— Это дело вашего командования. Но мы ничего не можем сделать, чтобы побудить правительство Германии изменить свою точку зрения.

«Точкой зрения» он называл расправы гитлеровцев над беззащитными военнопленными. «Впрочем, — думал генерал, — вряд ли и конвенция остановила бы фашистов в их безумной ненависти ко всему советскому».

Состояние здоровья Лукина по-прежнему оставалось тяжелым. Раны не заживали. 3 декабря положение стало почти безнадежным. Он лежал и ждал смерти. И жалел лишь, что в свое время не был убит на поле боя. В эти часы Лукин о многом передумал. Почему-то память выбирала из прожитого одно хорошее, и Лукин с удивлением открывал, как богата была его жизнь многими радостями. Быть может, в такой момент другой меркой измеряется пережитое?

К нему подошла медсестра и, наклонившись над ним, шепотом сказала:

— Товарищ генерал, сегодня ночью я ухожу, постараюсь перейти линию фронта. Как разыскать вашу семью? Она в Москве?

Генерал смотрел на нее печально:

— Как же ты пройдешь, милая? Ведь две линии фронта надо перейти.

— Я молодая — сил хватит. И потом, я храбрая.

— Да ну?.. — слабо улыбнулся Лукин.

— Во мне военная косточка, у меня дядя, как и вы, — генерал. Может быть, слыхали, генерал-майор Хмельницкий?

— Рафаил Павлович?

— Да.

— Слыхал — не то слово. Воевали вместе в Смоленске. Можешь гордиться своим дядей. Если ты в дядю, то пройдешь.

— Пройду. Письмо семье написать, конечно, не сможете. Да это и не следует делать. Попадусь с вашим письмом — конец. Я на словах все передам и расскажу, что вы живы. Говорите адрес.

— Отчаянная голова. Ну, хорошо, запоминай: Гончарная набережная, дом три, квартира девятнадцать. — Лукин слабо пожал руку девушки.

Но семья генерала была в эвакуации, и эта первая весточка из фашистской неволи дошла до нее много позже.

В палату, где лежал Лукин, однажды пришел немецкий врач, сопровождаемый двумя санитарами с носилками, и сказал, что его хочет видеть какой-то штатский. Санитары подняли генерала с койки и перенесли в контору. Там у стола сидел молодой человек.

— Вы не узнаете меня? — спросил он по-русски.

Генерал всматривался в этого человека. Лицо было знакомо. Он пытался вспомнить, где встречал его. И вспомнил.

— Вы Ивакин, оперуполномоченный особого отдела девятнадцатой армии.

— Да.

— Зачем я понадобился?

— Вы, господин Лукин, конечно, не знаете, какая на фронте обстановка. Она не в пользу Красной Армии Всюду побеждает новый порядок Гитлера. Речь сейчас идет о создании новой Европы.

— Что же, и вы помогаете Гитлеру устанавливать этот новый порядок в Европе?

— Да. Я прибыл сюда по указанию немецкого командования, чтобы переговорить с вами. Хотите ли и вы устанавливать новый порядок? Учтите, господин Лукин, вам придется плохо в плену, если вы не найдете общего языка с германским командованием. Вы должны работать для русского народа.

С трудом сдерживая ярость, Лукин заговорил:

— Я всю сознательную жизнь работаю для русского народа. Слышите, вы! Всю сознательную жизнь, как только начал что-то понимать, работаю для русского народа! А ты, негодяй, — генерал уже не в силах был сдерживаться, — ты, негодяй, стал предателем и изменником. Да как ты посмел мне, советскому генералу, твоему начальнику, предложить такое?! Вон отсюда, мерзавец!