Виктор Муратов - Командарм Лукин

— Руссише швайн!

— Век, руссише генерал!

Подошел Шранк, с трудом успокоил офицеров, но переубедить не смог.

— Придется вам ехать грузовой машиной, — сказал он Лукину. — Я понимаю, с вашими ранами по такой дороге… Но другого выхода нет. Это нацисты.

На станции Лукина уложили в пульмановский вагон вместе с немецкими солдатами. В Вязьме их вынесли, а генерала оставили в вагоне одного. Мороз крепчал. Лукин лежал беспомощный, беззащитный. Он уже впал в забытье, когда дверь пульмана с шумом открылась.

— Генерал?

— Я.

Влезли санитары, уложили Лукина на носилки и отнесли в санитарную машину. Лукину нестерпимо хотелось курить, и он вспомнил, что заботливый унтер-офицер в лазарете, прощаясь, набил его портсигар сигаретами. Как же он мог забыть! Лукин торопливо достал портсигар. Но держать его и доставать той же рукой содержимое еще не научился. Немец, наблюдавший за неловкими движениями генерала, взял портсигар, достал сигарету и протянул Лукину. Но портсигар возвращать не торопился. Он с любопытством рассматривал рисунок, что-то бормотал, пытаясь прочесть на тыльной стороне русские буквы. Наконец прицокнул губами и произнес:

— Шён цигареттентуи, эхтзильбер [32] Прекрасный портсигар, серебряный (нем.) . , — и, покачав головой, повторил: — Шён!

Лукин протянул руку за портсигаром, но немец отвел ее.

— Давай назад, это мой! — Немец не реагировал, а Лукин, решив, что тот не понимает, мучительно искал немецкие слова: — Гибен… Цюрюк, цюрюк!

— Бляйб штиль [33] Спокойно (нем.) . , — пренебрежительно отмахнулся немец и спрятал портсигар в карман.

— Негодяй, — проговорил Лукин. А немец продолжал с наглой усмешкой смотреть на генерала. Лукин понял, что дорогая памятная вещь, с которой не расставался с времен гражданской войны, исчезла навсегда.

Но на этом немцы не успокоились. Второй «санитар» решил тоже не остаться внакладе. Он то и дело поглядывал на единственную ногу Лукина, обмотанную каким-то тряпьем. Сапоги генерал держал в руке. Это обстоятельство, видимо, привлекло внимание гитлеровца.

— Шён штифель [34] Прекрасные сапоги (нем.) . , — наконец не выдержал он.

Ничего не понимая, Лукин смотрел на немца. А тот, улыбаясь, забрал у генерала сапоги и спрятал их в свой ранец.

«Мародеры проклятые! Черт с ними, с сапогами. Все равно один сапог больше не нужен. Портсигар жалко», — с горечью подумал Лукин.

Снова Вязьма. Большой зал какого-то чудом уцелевшего здания заполнен ранеными немцами. И вдруг генерал увидел советскую девушку. Он подозвал ее.

— Советская?

— Советская.

— Как ты попала сюда? Как зовут?

— Соня Анвайер. Я врач, но советских врачей немцы используют как санитаров.

— Анвайер? — удивился Лукин. — Ты же еврейка, а евреев и комиссаров фашисты расстреливают.

Соня приложила палец к губам, испуганно огляделась и, наклонившись, прошептала:

— Для немцев я грузинка Сулико Джапаридзе. Я до войны жила в Тбилиси и неплохо знаю грузинский язык. Теперь мне это спасло жизнь. И немецкий знаю, поэтому сюда взяли. Противно, но хочется выжить.

— Правильно, девочка. Надо выжить, чтобы бороться.

— Я знаю, товарищ генерал. Мы с подругами ждем момента. Мы решили, если наши скоро не освободят Вязьму, убежим в лес. Мы бы и теперь убежали, но фронт близко, и в лесу поэтому много немецких частей.

— Правильно решили. Посмотри, кто это обходит раненых?

— Это главный врач.

— Попроси, Сонечка… Сулико, чтобы дал мне снотворное. Адские боли замучили.

Соня направилась к врачу, что-то сказала. Лукин услышал крик и немецкую брань. Соня выбежала из зала. Лишь обойдя всех немцев, врач подошел к Лукину.

— Таблетеншляфен, — с трудом выговорил Лукин.

Возможно, «знание» немецкого языка подействовало, но тот приказал выдать генералу таблетку снотворного, а на следующий день ему даже сделали перевязку.

Соня Анвайер рассказала генералу, как живут пленные советские врачи. Недалеко от немецкого госпиталя находилось недостроенное здание кирпичного завода — без дверей и окон. Оконные и дверные проемы опутаны колючей проволокой. Советских военнопленных и врачей, в том числе и женщин, загнали туда. Раненые кричали, просили пить, их мучила жажда. На все это немцы не обращали никакого внимания. Когда им надоедали крики и стоны, они бросали в проемы гранаты.

В Вяземском госпитале генерал пробыл недолго. На третий день Лукина на грузовой машине отправили в Смоленск. Прекрасное до войны шоссе Москва — Минск было разбито. Носилки, на которых лежал генерал, подбрасывало в пустом кузове. Лукину хотелось умереть, чтобы не чувствовать такой ужасной боли. Он кричал, стучал в окно шоферу, умолял ехать тише, но тот, не обращая внимания, все двести километров гнал машину.