Эрих Керн - Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

Шура пытался еще что-то сказать, но не мог уже от утомления выговорить ни слова и вскоре крепко уснул. Солдаты молча стояли вокруг, переживая услышанное. Обер-фельдфебель принес одеяло и бережно укрыл им спящего мальчика.

А теперь еще одна история – портрет бабушки, неизвестной, простой украинской женщины. Для меня же это не только портрет, но целый монумент.

– Большое спасибо, – повторяла совсем древняя старуха, кланяясь вновь и вновь так низко, что я начал опасаться: как бы она не расшибла голову о землю.

С улыбкой мы наблюдали, как старуха подхватила большой котелок с остатками куриного супа, который мы не доели, и исчезла с ним через низенькую дверь. В полдень она вновь пришла. И потом старая женщина стала приходить ежедневно, чтобы взять остатки пищи для себя и своих четырех внуков. Двое ее сыновей были в Сибири, третий погиб, сражаясь в рядах Красной армии. Двух ее невесток большевики забрали на строительство оборонительных рубежей, и она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Скоро вся рота звала ее просто «бабушка».

Но она не только получала что-то от нас, но и сама во многом нам помогала – как могла, по своему, по-матерински. Кому-то она штопала носки, проворно перебирая старческими пальцами, другим стирала нижнее белье или штаны. Ее не нужно было ни о чем просить, она сама заботливо опекала нас день за днем. Но особым ее расположением пользовался всегда слишком серьезный молчун Рудольф. Вероятно, потому, что у Рудольфа были, как бабушка утверждала, такие же голубые глаза, как у ее сына Якова, пять лет тому назад отправленного в Сибирь.

В описываемый период мы занимали узкую полоску земли, вклинившуюся во вражеские позиции, которую собирались в скором времени оставить из-за мощного давления противника с флангов. Мы понимали опасность и ожидали отхода, но, как это нередко бывает, в последнюю минуту возникла неразбериха, а за ней паника, и мы были рады вообще унести ноги. Как раз в тот момент, когда наш бронетранспортер выезжал из села, Рудольф с досадой проговорил:

– Черт возьми! У бабушки осталась моя форменная эсэсовская рубашка.

Последующие несколько денечков выдались особенно горячими, и много бравых немецких солдат полегло в землю, среди них и молчун Рудольф. Вскоре мы контратаковали и вновь заняли уже знакомое нам село. Как и в первый наш приход, вдоль дороги опять стояли женщины и дети, но теперь уже с потухшими глазами и без улыбок. Мы прошлись по знакомым улицам, расспрашивая о наших друзьях. Внезапно мы очутились возле маленького домика бабушки. Никаких признаков жизни. К низкой изгороди, с трудом передвигая ноги, приблизилась женщина из соседней хаты.

– Бабушка капут, – проговорила она глухо. – Много капут.

Затем она указала дрожащими пальцами на изорванную коричневую тряпку, развевавшуюся на веревке, словно сигнал бедствия.

– Боже! – воскликнул Вильгельм. – Да ведь это рубашка Рудольфа!

Рассказ мой короток, как и всякая человеческая жизнь в России, и у нее нет счастливого конца, ибо его и быть не может при большевиках. Военный комиссар части Красной армии (институт военных комиссаров был упразднен в Красной армии Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 г. Этот Указ ввел в армии единоначалие. – Ред.), захватившей село, увидел висевшую на веревке коричневую рубашку. Возможно, на бабушку донесла соседка из зависти, видя, как она получает от нас пищу, или, быть может, в самом деле роковую роль сыграла рубашка Рудольфа.

– Ты помогала гитлеровским свиньям! – заорал комиссар на старуху. – Ты предала мировую революцию! (Последнее, скорее всего, фантазия автора. – Ред.)

Напрасно бабушка с плачем уверяла, что ее внуки могли умереть от голода, если бы немцы не снабжали их едой. Ничто ей не помогло. Ведь сам мудрый товарищ Карл Маркс провозгласил: «Кто не работает, тот не ест».

И бабушку расстреляли вместе с другими «изменниками» и «фашистами» – кто обстирывал и обшивал немецких солдат и заготовлял дрова для немецкой кухни.

Молча мы вошли в хату бабушки, сняли со стены пожелтевшую фотографию, изображавшую ее в молодые годы, и отослали снимок далеко на запад – матери Рудольфа.

Когда спустя несколько недель наша часть была вынуждена вновь оставить село, чтобы сократить линию фронта, мы, прежде чем покинуть бабушкин дом, достали из печи горячие угли и сунули их в сухую солому крыши. Ни один человек, пришедший с востока с кроваво-красным флагом (у немцев был такой же, только эмблема другая. – Ред.), не должен был найти здесь приюта. На краю села мы на минутку задержались, наблюдая, как пылает ярким пламенем дом. Рубашка Рудольфа по-прежнему трепетала и развевалась на ветру, осыпаемая каскадом летевших искр. Затем мы продолжили наш путь, чтобы встретить противника на новых оборонительных рубежах.