Эрих Керн - Пляска смерти. Воспоминания унтерштурмфюрера СС. 1941–1945

День клонился к вечеру. А стада все прибывали, с тихим мычанием покорно спускались к реке и, войдя в холодную воду, плыли к противоположному берегу. Ниже по течению слышался визг и хрюканье тысяч свиней, переправлявшихся на большом пароме. Так продолжалось без перерыва час за часом, днем и ночью. Издалека доносились свистки паровозов, тянувших вагоны, набитые зерном, важным стратегическим ресурсом в великой битве с голодом.

Завороженные этим зловещим зрелищем, мы не замечали, как летит время, и совершенно забыли, где находимся. Вражеские бомбардировщики предприняли попытку приблизиться к единственному мосту через Днепр, но их отогнали плотным заградительным огнем немецкие зенитные установки. Потом нас сменили, и мы отправились на отдых, шагая по пустынным улицам. Оранжевое зарево горящих вокруг селений освещало вечернее небо. Откуда-то донесся грохот мощного взрыва, и небо сделалось багровым.

Ночью наши части, согласно приказу, отошли со своих позиций, предоставляя русским возможность утром начать преследование, продвигаясь буквально по пустому пространству, где не осталось ни сел, ни городов, ни людей, ни животных, а также – и это важнее всего – ни крупинки продовольствия, в котором нуждалась Красная армия. Все это, по замыслу германского командования, должно было заставить противника приостановить наступление.

Отход наших войск на линию Днепра прошел в общем успешно (если не считать поражений в Донбассе, где было разгромлено 13 германских дивизий, в том числе 2 танковые. – Ред.), лишь незначительное число солдат попало в плен. По-настоящему большие потери нам еще предстояли. Но на западном берегу Днепра нас ожидал чрезвычайно неприятный сюрприз: оборонительного рубежа не было и в помине. Многократно хваленой Днепровской линии вообще не существовало. Обозленные и разочарованные, мы зарывались в землю, как могли, под непрерывным огнем вражеской артиллерии. Только железная дисциплина удерживала солдат от бунта против ответственных чинов.

На некоторых участках русские переправились через реку почти одновременно с нами. Таким образом, Днепр действительно стал для нас предзнаменованием, но не того, о чем мы мечтали.

Итак, никакого Восточного вала не было, Днепровская оборонительная линия не существовала. (Так сказать нельзя. Другое дело, что стремительное наступление советских войск не дало немцам времени на передышку и дооборудование оборонительных позиций. – Ред.) Но реки, сами по себе, никогда за всю историю войн не являлись непреодолимой преградой. Наши государственные мужи строили свои надежды, в буквальном смысле этого слова, на песке. И только теперь своими бренными телами мы должны были преградить путь врагу. Но именно в эти дни вынужденного отступления сильнее, чем во времена победоносного марша вперед, проявились подлинные качества немецкого солдата, воевавшего на Восточном фронте.

Отступление! Как часто мы прежде явственно ощущали горячее дыхание паники, охватывавшей противника и предшествовавшей повальному бегству. Прежде мы всегда шли только вперед, на всех фронтах – на севере и западе, на юго-востоке и юге и особенно на востоке (как раз на востоке немцы уже с первых дней ощутили, что здесь «не запад», – с первых дней – под Перемышлем, Бродами и Дубно, Рославлем, Старой Руссой, Смоленском и др. – Ред.), гоня перед собой толпы деморализованных врагов и одерживая победу за победой. Затем, когда нам зимой 1941/42 г. впервые пришлось отходить назад, мы тоже ощутили на себе весь ужас отступления. Даже наши последующие победы, позволившие нам продвинуться далеко на восток по бескрайним просторам России, не могли вытравить из памяти когда-то пережитый страх, который испытывает всякий – будь то генерал или простой солдат – при отступлении.

Позднее мы поняли, что именно в те дни тяжелых испытаний мы стали настоящими солдатами, способными, преодолевая страх, выдержать ужасы войны. И мы также осознали, что завоевание нескольких сотен километров вражеской территории, принимавшееся нами до тех пор верным предвестником окончательной победы, в действительности еще ничего не значит. Как мы убедились, эта война, давно вышедшая за рамки разумного, содержала в себе любые мыслимые возможности – как благоприятные, так и неблагоприятные для нас – возможности, которые мы и предоставить себе не могли в долгий период непрерывных громких триумфов. Мы отрешились от иллюзии, что война – это легкая прогулка для нас и что она уже выиграна. Мы уже не перебирали факторы, якобы сулившие нам общую победу, но начали, спокойно и тихо, изучать правила, по которым велась смертельная игра между нами и противником, научились обращать внимание на главных игроков, державших в руках козырные карты, и реагировать соответственно. И эти новые знания крепко засели в солдатских мозгах. Они были предпосылками наших будущих действий как нации, и приобрели мы их как раз вовремя. Постигшее нас политическое фиаско на юге, последовавшее за военным поражением, потребовало от нас не отворачиваться от правды, какой бы горькой она ни была, а смотреть ей в глаза. Абсолютная готовность в любых условиях выполнить свой солдатский долг помогала преодолевать невзгоды и в сражениях на фронте, и в боях с партизанами, и в войне на истощение. Какое-нибудь неординарное событие, которое еще год назад привело бы победоносный вермахт в крайнее возбуждение, теперь воспринималось без всякого удивления, почти безучастно. Сообщение о удачном контрударе уже не вызывало прежнего взрыва энтузиазма, а рассматривалось как дело само собой разумеющееся.