Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

У ресторана стояла потрепанная лайба в надежде на крепко подвыпивших посетителей, готовых мчаться после полуночи в Невельск, Южный, Корсаков, в самую глухую деревню к закадычному другу или к зазнобе. «Тебе, друг, боевая задача: девушку отвезти домой, проводить до квартиры, об исполнении доложить через десять минут!». Желание капитана было исполнено, таксист вознагражден по-царски, а утром глядим — девушка у причала, Андрея зовет. Капитан расплылся в улыбке, снял свою фуражку, погладил лысеющую макушку и произнес пророческие слова: «Ну, Андрюха, от судьбы не уйдешь! Золотой женой тебе будет. Рыбаку опасна первейшая красавица, за которой охотятся толпы секачей. И уродина, конечно, не к лицу, а нужна душевная, терпеливая великомученица. Времени даю тебе в обрез, через два часа отходим».

Все сбылось по предсказанию капитана. Галя оказалась чудесной женой, мы потом крепко подружились семьями. Родила она Андрею трех дочек, вырастила их, считай, одна, выучила, отдала замуж, на руках у одной из них и скончалась. Теперь уже и Андрея нет. На его поминках я особенно остро ощутил, что мы уходим. Начали мы, старые капитаны, перебирать, кого меж нами нет — и тот умер, и другой. Уходим, покидая сначала мостик, судно, море, потом жизнь.

Нина Алексеевна снова успокаивает мужа:

— Ну, ладно, Ваня, хватит тебе об этом. Куда ж деваться, если состарились.

После длительной паузы Иван Степанович продолжает:

— Когда еще был старпомом, заступал на вахту с четырех. И теперь просыпаюсь задолго до рассвета. Выйду на улицу — сопки молчаливые темнеют, небо усыпано звездами. Раньше на небесный свод я смотрел глазами моряка, а теперь — глазами человека, по-новому познающего мир. Удивляют беспредельно прекрасная и величественная картина, богатство мироздания, гармония. Красота, покой, свобода, а я не могу уснуть, как не спит в тишине солдат, пришедший с войны. Ракушка есть у меня, приложу ее к уху — шумит море! То ли в ракушке, то ли во мне. Так и время шумит в моей душе. Ругают его, а оно живет и волнует по-прежнему.

— Когда наши дети росли, то росли и наши надежды на лучшее. Жизнь была ясная, понятная. Теперь я ничего не понимаю, — простодушно призналась Нина Алексеевна. — Все что-то говорят, говорят, вроде даже спорят, а мне кажется, будто они играют, как дети, в испорченный телефон.

— Все мы, капитаны, штурманы, производственники, кто непосредственно обеспечивал выполнение и перевыполнение планов, — все мы были выходцами из самой толщи народа, мы были его плотью и кровью, ни у кого из нас не было нигде никакой «мохнатой» руки. Свое право занимать должность мы доказывали постоянной учебой, умом, энергией, ответственностью, мозолистыми руками. Для нас запросто было скинуть мундир, надеть робу и взяться за любую матросскую работу, встать рядом с обработчиками. И это был не жест, как ныне принято говорить, популизма, это диктовалось внутренней потребностью — идти туда, где труднее. В то время, как многие отрасли народного хозяйства страны все глубже погружались в застойное болото, рыбная промышленность постоянно развивалась, приходили новые суда, оборудованные по последнему слову техники. В магазины все меньше поступало пищевой продукции, а мы наращивали производство и в значительной степени кормили страну. Не наша вина, что потом эта продукция становилась предметом разных спекуляций и мошеннических затей. В нашем рыбацком братстве все было по- другому, нас скрепляли особые узы. Мы были связаны не только ограниченным судовым пространством, производством, но и человеческими отношениями особого рода. Рыбаки, не однажды пережившие штормовую трепку, делившиеся в океанской пустыне сокровенными чувствами, навек роднились, как фронтовики. Жизнь, как я понимаю, не имеет ни мудрого, ни глупого, заранее заданного смысла. Смысл жизни становится ясен потом, когда она завершается. Если человек отдал ее на растерзание собственным порокам, прогулял, пропил, провалялся под забором, то это не предопределение. Мы посвятили жизнь любимому делу, прожили ее под высоким напряжением, и хотелось бы, чтобы она стала точкой опоры для других, чтобы потомок нашел в ней животворящий сок. Мы прокладывали новые дороги, мы хотели лучшего, искали его в процессе созидания, а не разрушения. И своим детям и внукам я передаю не мешок с деньгами, чтобы они сладко ели, пили, прожигали жизнь, а мой опыт, умение выбирать дорогу, жить по чести и совести.

Мы пьем чай, толкуем о житейском — о растущих ценах, о поселковой бедности и показушной роскоши в телеящике, о погоде, видах на урожай, о массовом браконьерстве. Рыбу шарпают на всех речных ямах, ведро необработанной икры продают за две бутылки водки. Потом Иван Степанович переходит к возвышенному.