Константин Гапоненко - Как жили мы на Сахалине

В час дня садятся обедать. Обычно лесорубы берут с собой в сумку скудный обед: ломоть хлеба с маслом, бутылку холодного чаю, кто-то добавлял кусок сала или колбасы, если таковую привозили в магазин. А Александра придумала лучше: дома сготовит наваристый супешничек, положит туда по кусочку мясца, а тут подогреет в солдатском котелке над огнем, да и поедят всласть, да горячим чаем запьют. И вкусно, и питательно — заряда вполне хватает еще на полдня.

Вечером Дмитрий прикидывает: около двух норм. В прошлом месяце вдвоем заработали без малого шесть тысяч. Через два месяца пойдет очередная десятипроцентная надбавка. Надбавка к надбавке, зарплата к зарплате — через пять лет отсюда можно уехать с деньгами. Надо стараться, пока здоровье есть.

Тогда нашу безбрежную реку жизни питало несметное количество подобных живительных родников, пробивавшихся из-под завалов бесхозяйственности. Трудовой порыв поощрялся сверху, а возникал снизу. Душа и тело жаждали дела. Людям, измученным войной, голодом, отсутствием одежды и обуви, хотелось как можно скорее обновления, желанного изобилия. Как они радовались отмене карточек, новому костюму, платью, новой квартирке, кровати с панцирной сеткой, радиоприемнику, фабричному, а не самодельному шифоньеру. Он возвышал хозяев в собственных глазах, обозначая новый, более высокий и прочный уровень жизни. Какой гордый блеск видели в глазах хозяйки, когда она выставляла на чистую скатерть приборы на двенадцать персон — приглашенных соседей, вместе с которыми еще недавно хлебали из одной миски за фанерным ящиком.

— Как у людей!

Впрочем, что ж все о мозолях да рублях? Была пора какой- то особой общности и душевности сахалинцев. Оторванные от родного материковского древа, мы потянулись к знакомствам, пытаясь в новых соседях найти замену оборвавшимся прежним узам дружбы и родства. Бывало, плетешься по дороге от одного населенного пункта к другому, усталый, измученный, голодный, поглядываешь на хмурое предвечернее небо, не вытерпишь да и постучишься в первый попавший дом.

— Не пустите ли переночевать, добрые люди?

Распахнут двери, приветят, приютят, поставят на стол что есть, сами за компанию присядут.

— Из каких мест на материке, давно ли на Сахалине?

Хозяин воскликнет:

— Ого! Да ведь мы почти родня! Я сибиряк, но освобождал от немца ваши края, даже ненароком, не при жене будь сказано, влюбился в одну хохлушку. Так что за встречу давай и рюмочку опрокинем.

А потом пойдут подробные расспросы и разговоры, объяснения тамошней и здешней жизни, да все это задушевно, как с родным человеком. Хозяин покажет, как переделал по-своему японский дом, утеплил стены, сделал высокий цоколь, и теперь с полу не дует; вон какую печь смастерил — на пять оборотов, с духовкой, где жена при желании может испечь две буханки хлеба. А сколько трудов это стоило, потому что тес надо достать, кирпич надо достать, насчет транспорта договориться с надежным человеком… И через час ты уже свой в доску в этом доме и готов поклясться в вечной дружбе хозяину и щедрой хозяйке, веселому пацану и девочке-подростку, бросившей на тебя любопытный взгляд. И дороже угощения их участие в твоей судьбе, их душевная щедрость. Сколько было таких встреч!

Была пора, по которой сладко затоскует чье-то сердце, и седой старик, вспомнив народные стройки, дерзновенные замыслы садоводов, ударные вахты шахтеров, рыбаков, лесорубов, задиристо упрекнет внуков:

— Вы, нынешние, ну-тка!

Поселок, где я долго учительствовал, пришел в запустение. Железную дорогу закрыли, рельсы сняли, совхозные поля забросили, и они заросли бурьяном, хозяйственные постройки превратились в развалины. Лишь школа пока уцелела, где обучается три десятка ребят. Здание в окружении деревьев, их больше тысячи — ели разных видов, лиственницы, клены, березы, сосны. Клены стали разлапистыми, ели вытянулись до поднебесья, кедрач густо закустился, сосны широко раскинули свои кроны. А вдоль окон с южной стороны мы посадили рябины, и по осени их красные гроздья манят птиц и взоры детей.