Владимир Лапенков: История нетрадиционной ориентации. Легенды и мифы всемирной истории.

Дополнительную трудность создает то, что высказывания Храбра разнятся по спискам: «Ибо Бог не сотворил сначала ни еврейского языка, ни римского, ни эллинского, но сирийский, им ведь Адам говорил, и от Адама до потопа говорили, и от потопа, пока Бог не разделил языки…». Ср. в испорченных вариантах: «HjbCTb бо Бъ~ створилъ Жидовьска и=зыка прежде ни Ри'м\ъска, ни Е='ллиньска, ни Си'р\ъскы, и=мже и= А=да^мъ гл~а, и= w\t А=да'ма до потопа…»; «HjbCTb бо б~ъ створилъ жидовьска и=зыка пріьж\де, ни ри'м=ска, ни — ллиньска, ни си'р=скы, имже и А=да^мъ гл~а. и= w\t А=да'ма до потопа, и w\t потопа». Здесь до конца неясно: «но» или «ни», особенно если мы учтем борьбу Кирилла с «триязычниками» (римляне, эллины, евреи).

Конечно, всегда остается возможность допущений: влияние на Кирилла некоего конкретного языка и письма; например, языка ославяненной части крымских «гото-алан», или русов («свеоно-славян»), или пресловутого самарянина, знатока как еврейско-арамейских письмен, так и славянских и германских наречий. Но в последнем случае получается, что самарянин (если хотите, «русин», или гот-христианин) уже сделал перевод библейских книг на славянский. Причем, если алфавит его был самаринским (или любым другим известным алфавитом), то это никак особенно не могло помочь в создании оригинальной глаголицы, в противном случае сходит на нет кириллово изобретение. В дошедшем до нас сюжете явно пропущено какое-то важное смысловое звено: может быть, «сама-рянина»//»русина» правильнее понимать в контексте божественного вспомоществования, а может быть, наоборот — в качестве неудачливого неправославного конкурента?.. Нельзя, разумеется, отрицать возможной реальности некоего сирианина: в житиях киевопечер-ских святых находим «хитроумного» и искусного лекаря-сирианина Петра, чья ученость была посрамлена силою православной веры. Или все проще: Кирилл создал, на основе греческого письма, именно кириллицу, дабы заменить ею более древнюю (неизвестного происхождения) глаголицу, уже ассоциировавшуюся с еретичеством?.. Гадать можно бесконечно.

«Тяга к свету» — это само по себе прекрасно, но ведь семантика Севера — это также и Ночь. В славянских языках Север часто назывался «полуночью».

Не стало ли это объяснением, задним числом, происхождения Ольги из псковской земли? В легендах о кн. Ольге хорошо заметно также сочетание чисто языческих мифологических мотивов с христианскими, соотносящими ее деятельность с деятельностью Св. Елены, матери имп. Константина, чье имя Ольга получила при крещении. Св. Елена, как известно, была первой паломницей по Св. местам, она же установила на о. Кипр кипарисовый крест, державшийся в воздухе силой Св. Духа, о чем писал видевший его русский паломник Даниил (см. о нем ниже).

Историку IV Крестового похода Роберу де Клари хорошо было известно, и где Плащаница хранилась, и какую ценность собой представляла, но вот куда она подевалась после взятия Константинополя, он — вроде бы искренне — совершенно не ведает! «И среди других был монастырь, известный под именем Пресвятой Девы Марии Влахернской, где хранилась Плащаница, которой наш Господь был обернут. Каждую пятницу эта Плащаница была выносима и поднималась для поклонения так хорошо, что было возможно видеть Лик нашего Господа. И никто, будь то грек или франк, дальше не знал, что случилось с этой Плащаницей после разгрома и расхищения города». А вот что сообщал русский очевидец событий: «а святую Богородицю, иже на Влахерне, идеже святый духъ съхожаше на вся пятницу, и ту одраша». Учитывая, что «фрязи же и вси воеводы ихъ възлюбиша злато и сребро», такая вещь, как Плащаница, могла, конечно, оказаться, до поры, в общей «куче» награбленного, но «ценитель», надо полагать, быстро нашелся. Тем более, что сам поход в целом был задуман как искусственное «банкротство» Византии. (Сведения же об участии в этом походе рыцаря де Шарни кажутся мне сделанными задним числом.)

Что касается пресловутого «Бафомета», то этот вопрос, имеющий традиционный мифологический контекст и довольно элементарную этимологию, рассмотрен мною в другой работе.

Мы уже не в состоянии сегодня разобраться во всех психологических тонкостях средневековых еретических воззрений и сказать с определенной долей уверенности, как и что те же манихеи (в широком смысле) понимали под тем или иным символом. Патарены отрицали всякое насилие, но их сторонники участвовали в битвах, павликиане Малой Азии разрешали полигамию и т. п. Плащаница, к примеру, могла привлечь внимание «еретиков» в совершенно особом своем символическом значении: как писал о. Александр Мень, если каноническая христианская литература говорила, в первую очередь, о воплощении, то гностиков интересовал момент развоплощения.