Ольга Чехова - Мои часы идут иначе

Один из его подчиненных объясняет. Тем временем я заговариваю по-русски…

Офицер ничем не выдает своего удивления и невозмутимо просит меня продолжать. Я говорю ему, кто я такая, представляю свою дочь, внучку, друзей и рассказываю, что произошло.

Офицер слушает без комментариев и потом спрашивает, не в родстве ли я с московской актрисой Ольгой Книппер-Чеховой. Я киваю:

— Она моя тетя.

Офицер распоряжается, чтобы нас отвели домой два солдата и оставались там для нашей защиты. Я пользуюсь этой защитой только до вечера: подъезжает автомобиль с советскими офицерами. Офицеры предлагают мне сесть в машину и взять с собой «что-нибудь из личных вещей».

Я прощаюсь с Адой, Верой и друзьями — надолго, мы убеждены в этом…

Сначала офицеры доставляют меня в ставку Красной армии в предместье Берлина — Карлсхорст. Они держатся вежливо-отстраненно. Мне ничего не удается узнать о возможной взаимосвязи между моим предшествовавшим допросом и этим «приглашением». Уже этой же ночью меня везут в Позен. Из Позена советский военный самолет увозит в Москву…

Я прибываю — но не в тюрьму.

Я живу как частное лицо у одной офицерской жены, муж которой пропал без вести в Германии.

Она с двумя маленькими детьми ютится в кухне, без угля и дров. Как только меня поселяют, она впервые за долгие месяцы получает топливо. Две из трех комнат приготовлены для меня.

Время от времени заходят советские офицеры — они приносят книги или играют со мной в шахматы. На мой несколько ироничный вопрос, как долго еще они намерены таким вот образом коротать со мной время, офицеры не отвечают, лишь обаятельно улыбаются.

И все же это не тюрьма, скорее, «золотая клетка». Соблюдается лишь одно условие — полная тайна моего пребывания здесь. Позднее я узнаю почему: вдова Чехова, моя тетя Ольга Книппер-Чехова, еще жива. Она не должна знать, что я в Москве.

Через несколько дней мои русские «шахматисты» отвозят меня на допрос.

Через двадцать пять лет я снова вижу Красную площадь. На первый взгляд мне кажется, что здесь все как и прежде…

Сопровождающие предъявляют удостоверения личности охране и говорят, кто я такая. Один из часовых вынимает из кармана мое фото, сравнивает и пропускает нас.

И этот бессловесный осведомительно-контролирующий механизм не изменился, думаю я…

Я сижу в просто меблированном помещении, напротив — несколько офицеров. Они вежливы, говорят по-русски, немецки и французски и ведут себя так, словно собираются всего лишь попрактиковаться в иностранных языках.

В это время я ломаю себе голову над явными и скрытыми причинами моего странного ареста; сижу, внутренне сжавшись, как пружина, ожидая, что один из этих офицеров вот-вот заорет на меня и бросит в какую-нибудь сырую камеру. Ничего подобного, никто не вскакивает и не кричит, более того — ни одной угрожающей интонации в голосе. Вопросы их о том о сем: они болтают о литературе, музыке, театре и кино; и только вскользь интересуются, вмешивался ли Геббельс в театральные репетиции, насколько сильно диктовал условия кино, с какого времени Геринг и Геббельс стали соперничать на культурном поприще в Берлине, какие личные впечатления у меня от Гитлера, Геринга, Геббельса и Муссолини, что мне известно о Бормане, ближайшем доверенном лице и советнике Гитлера, и почему Генрих Георге так сильно симпатизировал нацистам, хотя до 1933 года был убежденным коммунистом…

На все эти вкрапленные в нашу беседу вопросы я отвечаю более или менее исчерпывающе. О Геббельсе могу рассказать многое, о Гитлере, Геринге и Муссолини меньше, а о Бормане вообще ничего. Я его никогда не видела.

При упоминании о Бормане офицеры становятся настойчивее, но я вынуждена их разочаровать. И явно обескураживаю своей речью в защиту Генриха Георге, недвусмысленно подчеркивая: он не нацист. «Он до мозга костей актер, фанатик своего дела, который не может жить без игры. Возможно, что из-за этой одержимости играть где бы то ни было и во что бы то ни стало и создалось впечатление, будто в своей жизни он неоднократно совершал политические кульбиты. Но впечатление это ложное. Его ангажированность исключительно творческая, но не политическая…»

(Несколько недель спустя после моей «защитительной речи» в Москве Генрих Георге умрет в лагере под Берлином, в который его отправили немцы-доносчики. И там он тоже играл. Но сердце его не выдержало.)

Офицеры вежливо благодарят за «интересные сведения».