Ольга Чехова - Мои часы идут иначе

Обескураживающая логика этого вопроса вдруг поражает воображение и его товарищей: черт, как это им сразу не пришло в голову, где же лиса?..

Я даю знак руководителю. Он пытается объяснить солдатам, что наша пьеса не о настоящей лисе. Но этого русские не могут взять в толк. Они приводят товарища, который немного лучше объясняется по-немецки.

Руководитель гастролей начинает все сначала. Время бежит. Фройляйн Эрика вот-вот задохнется.

Когда «советское подкрепление» тоже не понимает, что говорит наш руководитель, и настаивает на том, чтобы им показали лису, я все же вступаю в разговор по-русски и вру солдатам, что мы циркачи. Лисы, с которыми выступаем, ужасно голодные, поэтому мы запираем их в большой ящик; к ящику этому не рекомендуется подходить близко, ведь не исключено, что голодные звери могут разбежаться.

Солдаты колеблются, по всему видно, что в головах у них кавардак. Особенно изумлен молодой парень, который спрашивал меня о лисе.

— А ты работаешь без сетки? — интересуется он со знанием дела.

— Да, без сетки, — говорю я архисерьезно.

— Это хорошо! — удовлетворенно соглашается он.

— Без сетки, — эхом повторяют остальные.

Результат моего диалога с молодым русским великолепен: несколько его товарищей волокут большой мешок яблок и закидывают его на наш грузовик.

Можно ехать дальше. Через несколько сотен метров мы вызволяем из ящика фройляйн Эрику. С трудом отдышавшись на воздухе и обретя дар речи, она признаётся, что уже прощалась с жизнью…

Я вновь в Берлине.

Вместе с коллегами создаю театр во Фриденау. Мы играем в примитивных условиях — когда играем. Часто не бывает электричества, и точно так же часто отказывают наши аварийные агрегаты.

Сумрачное время — во всех отношениях. Великое время для темных личностей, которые выныривают, становятся сенсацией или наживают сказочные состояния и вновь исчезают — за решеткой или в безвестности…

Однажды вечером объявляется один американец, или, правильнее сказать, человек, который представляется американцем. В этот вечер нет перебоев с электричеством. Спектакль проходит без помех. Мы облегченно переводим дух.

Я только начала стирать грим, а американец уже стоит в моей уборной. В изысканных выражениях представившись как мистер Джордж Кайзер, он сражает меня сообщением, что в качестве представителя американской компании «Парамаунт» хотел бы заключить со мной договор для Голливуда.

Кайзер размахивает какими-то удостоверениями и доверенностями, которых у него никто не требовал.

Я несколько раз сглатываю. Голливуд…

Это означает: никаких карточек, пайков, голода, поисков одежды, вообще никаких забот, короче говоря — это рай на земле…

Тогда, в конце двадцатых, я не смогла вынести этого рая, это точно, но в те годы у нас в Германии было что есть, что надеть, чем обогреться и было достойное человека жилье. Сейчас же здесь нет ничего, кроме нужды и страданий…

Так ли уж ничего?

Да, мы на нуле. Мы опять все начинаем заново, мы лишены самого необходимого, но сохраняются и все шансы… здесь у меня этот театр, здесь коллеги. Я колеблюсь.

Мистер Кайзер полон понимания, но проявляет настойчивость. В последующие дни он все чаще названивает мне, поскольку я все еще не могу решиться, становится постепенно менее учтивым: я не смогу, полагает он, в дальнейшем оставаться в Германии.

— Это почему же?

— Нам, разумеется, известны эти слухи о вас.

— Какие слухи?

Кайзер нагло усмехается:

— Шпионаж, личные связи с Гитлером и Сталиным, награждение орденом Ленина и так далее, и так далее. Как только ситуация нормализуется, вас станут ненавидеть в старой доброй Европе — неважно, соответствуют ли слухи действительности или нет.

— Это ложь!

Кайзер снисходительно усмехается, словно бы говоря: «Ну хорошо, хорошо», а затем продолжает:

— У нас в Америке из того, что вам здесь, в Германии, доставляет одни заботы, можно запросто составить капитал. Без проблем, госпожа Чехова, уверяю вас — без проблем…

И он не лукавит, к сожалению: еще несколько месяцев назад одна из ведущих нью-йоркских газет предлагала мне через посредника отправиться в Америку и написать мемуары. При этом важны были не факты и подлинная историческая правда сами по себе, а сенсационность всего того, что я напишу. А если то, что было в действительности, окажется не так красочно, этому можно со спокойной совестью помочь — например, упомянуть о моих интимных контактах с высшими должностными лицами Третьего рейха, «лучше всего о тех, кто уже мертв, чтобы нам не докучали назойливыми опровержениями».