Петр Меркурьев-Мейерхольд - Сначала я был маленьким

- Отвратительно. Не знаю, как теперь буду брать медь "на себя",отвечает тот, стучит пальцем по партитуре и делает характерный, только ему свойственный жест вступления медной группы оркестра.

Спустя некоторое время Мравинский, Николай Константинович Черкасов и мой отец оказываются вместе в реабилитационном отделении больницы имени Свердлова, что в Мельничьем Ручье под Ленинградом. Отец с Черкасовым много гуляют. Евгений Александрович присоединяется к ним один раз в сутки на полчаса. Иногда - с фотоаппаратом. Фотография его работы до сих пор хранится у меня - на ней папа с Черкасовым. И очень хорошо видны характеры обоих.

Когда умер Черкасов - самый близкий, если не единственный друг Мравинского (а умер он совсем не старым, всего 63-х лет),- на его похоронах Евгений Александрович дирижировал. Ни один мускул не дрогнул на его лице он так же верно служил Музыке и высочайшим профессионализмом отдавал последний долг своему Великому другу... А вспомните 1948 год. Многие ли осмеливались выступить так, как Мравинский:

- Я любил, люблю и буду любить музыку Шостаковича. Я играл, играю и буду играть музыку Шостаковича.

Да, возможно, не был Евгений Александрович "теплым" человеком. Да, не мчался он наперегонки с другими, чтобы облагодетельствовать кого-то бытовой помощью или громкими похвалами. Но сумел великий дирижер сделать так, что каждый его концерт был... нет, не праздником, не просто событием, а явлением высокого нравственного порядка. И не заигрывал он со слушателем, не играл ему на потребу, не заботился и о том, "чтобы буфет поработал". Взять хотя бы его концерты в одном отделении: Восьмая симфония Шостаковича, Восьмая или Девятая Брукнера. После этого одного отделения выходила публика на ленинградские улицы и домой шла пешком, подальше от суеты.

Умел этот Олимпиец создать несуетную атмосферу на концертах!

Переполненный белоколонный зал Ленинградской филармонии. Артисты оркестра выходят одновременно с двух сторон сцены, не спеша, но очень быстро занимают свои места. Короткая настройка - и тишина... Затихает оркестр, замирает зал. Когда тишина уже становится невыносимой, когда нервное напряжение ожидания достигает апогея, распахиваются красные бархатные занавески и крупным, неторопливым шагом под шквал оваций к дирижерскому подиуму идет строгий, сосредоточенный Мравинский. Один короткий, очень красивый поклон - и он уже спиной к залу. Волевым жестом "срезает" аплодисменты, подготавливает внимание оркестра и...

Таких ощущений я не испытывал никогда - ни на концертах Караяна, ни на концертах Абендрота. А ведь и они - великие маэстро.

Многие москвичи, вероятно, помнят последние гастроли Мравинского в столице. Та же напряженная пауза, всегда предшествовавшая его выходу; буря аплодисментов; неторопливая поступь Маэстро к пульту (а пульт приехал с ним из Ленинграда, точеный уникальный пульт!); усаживание на высокий табурет (последние годы Мравинский дирижировал сидя) - и зал наполнился мыслями Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Вот уже позади три части Пятой симфонии, играется финал - и вдруг гаснет свет, остался светить только верхний, тусклый плафон. Но ничто больше не изменилось - музыка продолжала звучать идеально, публика затаила дыхание. И с победными звуками коды свет вернулся в зал.

Символы, символы. Как хорошо, когда они сопровождают нашу жизнь! Тогда она, жизнь, перестает быть будничной. Тогда тянешься к высокому, прикасаешься к великому - к Адмиралтейской ли игле, к гениальным произведениям Шостаковича исполняемым Евгением Александровичем Мравинским.

РАНЕВСКАЯ

По-моему, Михаил Ильич Ромм сказал о Раневской: "Она не человек, она - люди". Ходжу Насреддина "собирали" столетиями, Раневская умудрилась за одну жизнь "вбросить" в народ такое количество мудростей, афоризмов, какое уже может соперничать с восточным весельчаком-мудрецом. Многое Раневской приписывают, издаются сейчас всяческие сборники, где фигурируют, наряду с "подлинниками" и "подделки". Люди, знавшие Раневскую, чувствовавшие ее, эти "подделки" разоблачают. Но я считаю, что этого не стоит делать. Главное - Раневская стала народным героем, она и сейчас, через пятнадцать лет после своего ухода из жизни, необходима людям.

Я знаю, что в своем обожании Раневской я не то что не одинок - я частица многомиллионной армии людей, которые при одном упоминании имени "Фаина" улыбаются.

Раневская - одна. Она уникальна. Когда-то, лет тридцать назад, в Москве был издан четырехтомный телефонный справочник. Я с интересом листал эти фолианты, находил разные смешные фамилии, был поражен тем, что фамилия "Иванов" занимала много страниц, с удивлением обнаружил нескольких своих однофамильцев (чуть ли не целый столбец Меркурьевых), нашел нескольких Мейерхольдов (это родственники: тогда был жив еще племянник Всеволода Эмильевича, парикмахер Владимир Альбертович, был телефон и у его дочери, не менявшей фамилию), но Раневская была одна! Надо же! Семьдесят лет назад Фаина Георгиевна "угадала", какой надо взять псевдоним, чтобы он был неповторимым! Спасибо Антону Павловичу Чехову - он ведь тоже практически всегда называл своих героев очень редкими фамилиями (за исключением, конечно же, Иванова, но и здесь его выбор не был случаен. Собственно, это рассуждения для литературоведов, моя же речь о Фаине Фельдман, которая все роняла. И кто-то из подруг ей бросила фразу: "Ты как Раневская". Фаина тут же решила, что это и будет ее фамилия).